Учасники

Автори / Андрій Поспєлов / Избранное

ИЗБРАННОЕ

Исколот зонтиком китайским
Вечерний сумрак за окном.

Все об одном да об одном
Источник пенится Кастальский,
Бубнит надломленный колпак …
Хотя б четырежды не так
Зажжен огонь и пахнет дымом,
Но тени мимо, мимо, мимо
В нелепых шляпах и плащах
За шагом шаг, за шагом шаг
Идут безмолвные по кругу …

А время, затворившись в фугу
Вневременных причин и следствий,
Царапнет кожу четвергом,
В котором лидвалевский дом,
Не помышляющий о бегстве.

***

Отнесите мой разум восточнее мест,
обозначенных белым на карте масштаба
десять тысяч; туда, где дряхлеющий крест
еще может спасти , и туда, где араба
непременно пошлют за кувшином вина …
О, восславься слияние Тигра с Евфратом!

И увижу: сквозь пальцы сочится вина
или сок. Или сок молодого граната.


ПОЭЗИЯ

Не существует стихов. И Горация
кто-то придумал в надежде на лучшее.
Слово само по себе — провокация.
Слово в стихах … в это все упирается:
робко блестит в день осенний излучина

утлой реки. По прошествии времени
Слово в стихах вспоминает прошедшее:

«Густо змеилась, спасаясь от бремени
тех берегов с их названьями древними,
медная лента.» И даже ушедшие

чай заварить, покурить, возвращаются.
«Не существует стихов,» — говорят они,
громко зевают, на стульях вращаются,
щупают женщин и шумно прощаются.
Вещи находят, куда б вы ни спрятали.

Утром душа, как всегда, отполоскана,
выжата. Кухню Буденного конница
атаковала. И кажется жёсткою
мысль о поэтах. Строка Заболоцкого
не существует в природе. Но помнится.


СФЕРА

1

В конце концов мы можем говорить
и о поэзии, о тёплых вечерах,
когда на небе выступает соль,
возьмёшь щепотку, чтобы присолить
яичницу, забудешься на миг,
очнёшься — нет ни соли, ни яиц.
Дневное небо. Солнцу выжигать
на подоконнике один и тот же крест.
И никого на сотни миль окрест.

2

За неименьем Слова промолчим,
когда я, выйдя будто покурить,
вернусь с бутылкой красного вина;
его по рюмкам тут же разолью
и поведу неумный разговор
о блузке шёлковой, когда она к лицу,
о кожаном, в две линии ремне,
о ценах на продукты, обо всём,
чем, говоря попроще, мы живём.

3

И что нам до того, что чешет дождь,
что от кнута до Кнута два шага,
что пражский сон о Големе и нам
когда-то приходился по душе.
Реальней вот что: кончилось вино,
звереет дождь и нужно поживей
слетать за алкоголем, и тогда
цитата вынырнет, как рыба из пруда,
и мы пойдём неведомо куда.

4

Ты, помолчав, пожалуешься что
нет денег, разбегаются друзья,
как тараканы (меткое словцо),
что я ленив как истинный поэт,
а не ленив тогда, когда пишу,
что, если думать, даже дважды лень,
что я курю немыслимый табак,
бываю груб, язвителен — всегда.
И так уже не год, не два — года.

5 

Я соглашусь. И чтобы не дымить,
пойду без принужденья на балкон.
А там буколика: стоит напротив дом,
правее вместо живности — трамвай
звенящий и везущий седоков
куда-нибудь. Неприхотлив народ!
И как не любит медленной езды!
О быстрой речи нет. Но повторю:
ни медленной, ни быстрой не люблю.

6

Хотя, солгал. Но правды ради — ложь
в искусстве тот искусный проводник
в пределы сферы, центр которой — ты -
одновременно в каждой точке и
с окружностью, с окружностью — нигде.
И если прав был мудрый Трисмегист
(по тексту Борхеса), то, надо думать, ты
останешься в пространстве том Творцом -
началом, продолжением, концом.

7

И перед тем как в комнату войти,
ещё одна трактовка слова «ложь».
Итак, в искусстве ложь — не есть обман,
а ближе существительное «сон»
и «вымысел», а в чистом виде — «миф»:
сновидческая ясность «Мёртвых душ»,
мифологема града «Петербург»,
пространство, где тоскует Цинциннат,
есть сон на мой , конечно, взгляд.

8

Цитировать, сходясь и расходясь
во мнениях, вершить неправый суд,
быть подсудимым, тут же быть судьёй,
быть странником в придуманных мирах,
служить чему-то, но не знать чему -
вот это всё, наверное, и есть
моя так называемая жизнь -
не лучше и не хуже, чем бы мне
хотелось бы.
Стремленье к новизне

9

вливается в классический размер,
захватанный немыслимым числом
бездарных, гениальных рук и губ
до блеска, до-нельзя, до чистоты
божественной, до права продолжать
чужую линию уже своей рукой…
Мне кажется: осенний ветерок
не гонит в комнаты, но я уже иду
дудеть в свою весёлую дуду.

* * *

Мужчина будет холостым,
а женщина какой угодно.
И вот они, одевшись модно,
проходят мимо, с высоты

глядят на этот бренный мир,
в котором только и осталась
тысячелетняя усталость,
что б ты сейчас ни говорил.

* * *

Ветер крепчает и треплет нерв,
бьёт по щекам и гоняет тучи.
И на скамейку в углу присев,
можно подумать, что нету лучшей
доли, чем у меня и, глотая пыль
(десять минут до грозы, не больше),
можно подумать, что эту быль
я променял бы на что угодно.

* * *

Качнётся ветка, значит — ветер.
Намокла шляпа, значит — дождь.
Как скучно всё на этом свете:
какой дорогой ни пойдёшь,
она закончится. И всё же
упрямо трогаешься в путь.
Быть может, Боже, в этом суть,
или на суть, увы, похоже.

* * *

Он всё-таки ушёл из этих мест,
где свет звезды с сиянием заката
перемежается; на сотни миль окрест
того гляди присядешь виновато
на краешек облупленной скамьи
и высмотришь вдали, за перевалом
безделицу, которая людьми
не познана и это как попало
перенесёшь на белоснежный лист,
расправишь крылья, обогнёшь ложбинку,
запоминая неба цвет и свист
кузнечиков танцующих лезгинку.

* * *

Гостиница с номером на двоих.
Трамвай, но невидимый из-за деревьев
с балкона — таков на сегодня извив
послушной судьбы, послезавтра — деревня
с ручьями, околицей, блеяньем, с
разбитой дорогой, онегинским сплином
и продирающимся через кусты
цветастым, мордастым, задастым павлином.

* * *

…но прав Сенека, смерти позади
поболе, чем могло бы поместиться
в красавице с косицей и косой
не блещущей и разнообразьем.

* * *

Пленных уводят в угол,
бьют и пытают водкой,
измываются над ними,
после — ведут в овраг.
Лопаются хлопушки,
изменяя количество пленных,
уменьшая запас патронов
у эксцентрика палача.

* * *

Асфальт раскалённый, но не босиком
идти же!
Кормой повернувшись к проспекту,
красотка, на сдачу виляя хвостом,
мыча буги-вуги, проходит аптеку
и за угол идет, не зная о том,
что в доме напротив, покинув динамик,
хрипит саксофон, как всегда, ни о чём,
сквозь слёзы и смех потешаясь над нами.

* * *

День, когда расстрелять Гумилёва
не смогли б; откровение это
обращаясь в ничто или в слово
не любимого мною поэта,
оседает на корпус рояля
пылью, снегом, обломком квадрата
солнца, уже предваряя
выстрел ждущего крика солдата:
«Пли!»

* * *

Снова августовские разводы.
Дождь в копилке шумит, а ветер
принимает у рожениц роды,
после — балуется сигаретой.

Опротивели книги, кофе
прожигает не хуже спирта.
И по лбу ковыляют брови
за венком из лавра или мирта.

Та же лампа и те же крылья
за спиной, и перо неволят
те же пальцы, и частью тыльной,
равнодушной к перу ладони

убираешь привычно прядку,
надоевшую прядь, чтоб снова
порезвиться со смертью в прятки
и последнее пишешь слово.


В. ПОСПЕЛОВОЙ

Конечно, я не Одиссей
и ты, увы, не Пенелопа,
но влагу шумную налей
в бокалы, чтобы и Европа,
и Азия в твоей крови
перемешались, и при позднем
свеченьи лампы повтори:
«Как хорошо живётся порознь.»


СТИХИ

Не из любопытства,
любви к филологии,
стихи это пытка,
которой немногие
подверглись и сладость
в отместку горчащая…

Черпали, черпали
ковшами и чашами,
но дна не видать.
Холодея запястьями,
дождаться, сказать:
«Так вот оно счастье.»


Л. МЕДЯНИК

Случайно ли, необходимо,
но мы расстанемся с тобой.

Скользит по снегу балерина,
шумит за окнами прибой,
и рассыпается страница
в познавшей тление руке,
и рассекает небо птица
и отражается в реке.

* * *

Где бы я ни был
и что б я ни делал,
я всегда возвращаюсь к книгам.
Пыль стираю с них
или читаю,
или просто перебираю,
но я всегда возвращаюсь к книгам.

* * *

Нужно съездить поклониться Пскову
и Пскове и прочая и прочим.

Всё равно мы молимся какому
Богу, это менее, чем почерк
обличит нас.
На задворках ада,
рая, где каштанами торгуют,
думаю, что поклониться надо,
уходя беспечно в жизнь другую.

* * *

Книги на полке. Скука такая,
что наливаешь, себе потакая
рюмку за рюмкой. Желтеет страница.
Что ж не летишь как вольная птица
над городами и весями? Или,
что же не катишь в автомобиле
до поворота, до улицы, дома,
где превратишься в старого гнома
в грязном исподнем, мятой рубахе,
и доведут тебя ночью до плахи,
шею побреют, голову срубят…
Только умрёшь, тут же разбудят.
И всё сначала: книги на полке,
рюмки, бутылки, лимонные дольки.

* * *

Счастье быть женой поэта,
только лучше не рождаться.

* * *

Под ногами земля, земля,
эти ветки и листья эти.
Если уж говорить нельзя,
то хотя бы думай о смерти,

забывая к концу зимы
кто ты , где и какого рода-
пола и чёрт возьми:
какова на дворе погода?


И. Коваленко
ИНТОНАЦИЯ

Просыпаясь утром, ощущаешь возраст.
Уходя из дому, попадаешь в розыск,
«в слякоть»- неуютно, выберем — «в морозы».

Набросав вчерне фабулу романа,
выбираешь тенор или же сопрано.
Аккомпанемент? Лучше — фортепьяно.

Слушая певца, думаешь о вечном.
На вопрос: «Налить?» Говоришь: «Конечно.
Влага как и жизнь — так же скоротечна.»

И идёшь домой, брезгая трамваем,
в дверь втыкаешь ключ, наблюдая краем
глаза: за окном двор необитаем.

Не раздевшись, нет, слушаешь пластинку.
Если рядом кот, гладишь ему спинку,
если нет кота, то с собой в обнимку.

Жив ты или нет, ставший персонажем
песен и стихов и романа даже,
чтобы усмотреть в собственной пропаже

продолженье снов, отраженье яви,
«быть или не быть» почерком корявым
или пальтецо в клетку на халяве.

* * *

Февраль. Как ни странно — Ялта.
Море в двух шагах. Эскизно
изображённый якорь
и по левую руку — линза.

От картины этой под мятой
простынёй подобие дрожи.
Посему, как ни странно, «Ялта» -
только слово. Всего лишь. Боже…

* * *

Я смотрю в глаза дочери
и вижу в них полупьяного
весёлого и злого шута,
который одновременно
смешит и дразнит ребёнка.
Когда-нибудь мы поменяемся
ролями.

* * *

Пора бы повзрослеть, костюм купить,
перечитать трагедии Шекспира,
вопрос домучить: «Быть или не быть?»
и попросить прощения у мира
и у Поэзии. За что, не знаю сам.
За то, что в стоптанных ботинках
зашёл без слов и мыслей в храм
для памятного фотоснимка.

* * *

Жизнь — совмещение эпизодов
чьих-то свадеб, твоих разводов,
взбитых сливок или подушек,
где у друзей или подружек
нет ничего, что б могло отслоиться
в память твою, с этой памятью слиться,
чтоб перейти в царство иное
как без тебя, так и с тобою.

* * *

Послать по памяти связного
к мосту беспечному над Волховом
и от ранения сквозного
рассыпаться шутом гороховым,
и видеть как привычен рот
к словам щемящим и разболтанным,
и как летит за поворот
состав с амперами и вольтами
и дымом, дымом над трубой…
За всё заплачено сторицей.
Но не за то, чтоб мы с тобой
смогли тогда соединиться.


АННЕ

Блондинке шепнуть моложаво,
что где-то поёт Окуджава,

что воздух прозрачен и тонок
на ближней из остановок,

на дальней — прохладен и влажен,
и клён у дороги посажен.

Но мы никуда не поедем
ни в старой, ни в новой карете,

чтоб эти, — подумалось, — строчки
приснились взрослеющей дочке.


* * *

Веселья в жизни так же мало,
как скуки в песнях до утра,
когда вино нам наливала
и Музы смуглая рука
и тень раскидистая Пана.

И опускаясь с высоты,
ложились строки без изъяна
на белоснежные листы.

А днём постылая забота -
надежда недополучить
неуловимое «чего-то»,
то без чего нельзя прожить.


Л.З.

ЧУЖАЯ ЖЕНА


Поклёвка с видом на ужа.
Чужая, стало быть, жена.

Сирень летит за отворот.
Смеётся белозубый рот.

И я смеюсь. Мой смех небрит,
затих и сразу же забыт.

По мановению руки
четыре стула у реки

и стол, и тент, и ветерок
я сочинил бы, если б мог.

А пограничная межа
поклёвки мимо и ужа,

и этих стульев, и стола,
но между нами пролегла.


Д. МОРОЗОВУ

Европа морщит пухлое лицо.
Возносится до неба кукуруза.
Под джинсами топорщится яйцо.
И камушки в заливе Лаперуза
свихнувшаяся собирает Муза.

Поблизости, качаемы волной,
суда тоскуют по знакомой глине.
Дельфины серебрятся за кормой.
И дважды опечатки ватерлиний
мою строку сегодня изменили.

Левее или западнее, но
в пределах древней Скифии каллиграф
разгневан — расплывается пятно
чернильное. Привыкший к этим играм,
он станет переписывать эпиграф.

Разбитому во сне параличом,
тоскующему после выходного
пятно на покрывале нипочём
и я в сметенье подбираю слово
под выкрики бессвязные связного.

И подбираю. Падает снежок
на материк, на мой балкон, на крыши.
Бумага принимает за ожог
написанное. И диктуют Свыше
прекрасную строфу. Но я не слышу.

Одеться. Перейти в весенний ряд.
И простучать по жизни башмаками,
ловя продолговатый женский взгляд;
жить, умереть, скрещенными руками
приветствовать живущих. Амен. Амен.


А. Растяпину

Не старый, но странный разболтанный город,
где будешь когда-нибудь в спешке заколот,
где снег, попадая в ботинки, за ворот,
не тает, а словно бы каменеет.
Пегасы пришпоренные к Пиренеям
несутся галопом. В семнадцать темнеет.

Знакомая улица. Выйдя на площадь,
неправильной формы, где горло полощет
Колтрейн или Хокинс, где чей-нибудь тощий
мелькнет силуэт, удивишься: рассудок
отметил, в непрочном качаясь сосуде,
что кашель — курение или простуда,
что стали намного порочнее зимы,
что голову если под нож Мнемозины,
то сам же её извлечешь из корзины.
И сам же ребро и колено, и обе
руки презентуешь такой-то особе.
И это поступок, судьба или хобби.

Поступок… В согласьи со временем едко
слова выговариваешь, но ветка,
которую рубит и рубит соседка,
когда-нибудь треснет и, падая в яму,
червями наполненную по Хайяму,
на четверть паденья приблизишься к храму.
И будешь чирикать воробышком вольным,
и говорить, что не было больно.
Я это придумал всё. И довольно.


А.П.

Мы как были ёжиками на фотографии,
так и остались.
И идём вперёд, приобретая
уверенность, усталость,
теряя жён, мужей,
романтичность взгляда.
Я б посмотрел на тебя в неглиже,
но, кажется, не надо.
И когда наконец я скажу тебе: «Дорогая»,
ты улыбнёшься мне, лучшая, но другая.

***

Всё кончается. Только дорога,
уводящая в небеса
бесконечна, как промысел Божий-
на дороге ни скрип колеса,
ни монет звон, ни приветствий
не услышишь, но кажется мне:
приближаешься к неизвестной,
окончательной тишине.

***

Сны рассыпаются с шумом прибоя.
Книгу листает дедушка Фрейд.
Мы расстаёмся навеки с тобою.
Воздух прохладный. Прерывистый след
от самолёта. А, может быть, ангел
нам на прощание машет рукой.
Кровь понемногу сочится из ранки.
Ты улыбаешься, — цвет голубой.
Мы понемногу мудреем, старея,
но до конца никогда не найдём
эту черту, за которую время
переступить и забыть обо всём.

***

Мы много пьём и много курим,
и много думаем о том,
о чём без одури до дури
нельзя додуматься вдвоём.

И проливая кофе между
спасением и «быть беде»,
почти потухшую надежду
без нужды гасим кое-где.

Проспекты, улочки и скверы
на ощупь кажутся пусты.
Традиционные размеры,
скрипя, ложатся на листы

бумаги. Черновик безгрешен.
Судьба слепа — знакомый трюк.
По небу конный или пеший
летишь и замыкаешь круг.


Д. Лбу

И вспомнить нечего. Остался разговор
под рюмку коньяку, под дождь со снегом.
Из изб помалу выносился сор:
судьба, семья… И в поисках ночлега
полузатопленный пересечём бульвар,
нырнём в трамвай, имея понаслышке
вино, немного денег, перегар,
вид из окна взбесившийся, интрижку
на стороне и прочую херню,
которую зовут существованьем.
Ты умер. Я тебя похороню.
Вина налью. Скажу: «Свежо преданье»,
и попытаюсь всё-таки понять,
кто рядом был и с кем ходил до ветра.
И вспомнить нечего. Но вспомнятся опять
глаза, улыбка, имя человека.

***

Лежать и думать об одном,
что раньше было славно-славно
жить бестолково, но исправно
порхать меж небом и говном.


Ю. Пикалову

Ночь пришла, не принесла покоя.
Всё , дружок, зависит от раскроя
и от ножниц, от материала.
Не поймёшь никак: много или мало
дней отпущено колесить по свету.
Ковыряй стишок, начищай монету;
заблестит она, станет золотая.
Посмотри в окно, за окном светает.
Тормозит такси, высадка-посадка.
Сигаретный дым горьковато-сладкий
проникает в суть, наполняет форму,
чтоб чужую жизнь не прожить повторно.

***

Падает снег. Осыпаются листья.
Средневековая стелется пыль.
Тот, кто хотел за меня помолиться,
молится, если слова не забыл.

Я же сегодня подстрижен и выбрит.
Важно в руках шелестит шоколад.
В те же играю постылые игры,
как лет пятнадцать, лет десять назад.


СОРОК

… а иногда читаю в назиданье
боящемуся шорохов созданью,
обученному наспех и вязанью,
и штопке, и латанию прорех
в моём бюджете или государства
и, проявляя мелкое коварство,
я оставлял правление над царством
и заливался водкой под орех;

проводником был, после был ведомым
каким-нибудь бульваром незнакомым.
Такси, виляя задом, мчало к дому.
Потом под приблатнённую муру
на кухне мы молчали и курили.
Шипело пять яиц на маргарине.
И понемногу расправляя крылья,
я думал, что когда-нибудь умру.

О, Господи, моя ли в том заслуга,
что новый круг из прожитого круга
я извлекал? Что лучшая подруга
слепа, глуха и любит щегольнуть
цветистой фразой, вскидывая брови?
А я, залившись по уши любовью,
мычу на языке своём коровьем,
чтобы немного облегчило грудь.

Картонные фигурки пассажиров
в троллейбусе лоснящемся от жира.
И чья бы мне рука ни возложила
венок на охладевшее чело,
я благодарно озирал бы местность,
ругал природу, возносил словесность
и, огибая с юга остров Лесбос,
изящнейше дырявил бы веслом

поверхность моря. От Сафо до Рейна
глоток воды и два глотка портвейна.
И если б не чудачества Колтрейна
невинные в несносную жару,
давно бы я лежал под одеялом
и думал бы: «А всё-таки недаром
Москву, дотла спалённую пожаром,
отдали корсиканскому орлу.»

***

Счастливое было время,
когда я писал стихи.
Я шёл по траве и это
глушило мои шаги.

Я шёл, восхищался дочкой
и, помню, был верный муж.
И рассыпался город
на множество мелких луж.

Стихи сочинялись сами,
а я записывал их. 
И что-то происходило.
Потом я писать отвык

и стал троюродным братом
непонятому тому,
кто жил во мне когда-то,
а после ушёл во тьму.

Додав Art-Vertep 22 лютого 2003

Про автора

Поэт, музыкант, проживает в Днепропетровске. Книга стихов «Стихотворения и поэмы» издана в 1998 году.