Учасники

Зимняя Кришня

Давай, Заратустра, зараза, колись:

куда мне пойти,  чтоб хоть где-то остаться?

Христа, твоего по профессии братца,

я слушала долго, но вот разобраться

в его письменах не смогла. Будто слизь,

 

сосульки болтаются на бельевых

веревках: зима подползла незаметно.

И так симметричны, как смыслы в приметах

народных, тела круглобоких, монетно-

холодных, вонзающих угли под дых

 

чудных идолиц, не готовых прожить

и дня, но силком отправляющих память

в ту степь, где не знало послушников пламя

твое, Заратустра. Безвременный камень

его заменял. Высекали ножи

 

сведенные длани, безрадужный зрак.

И холод монетный не плавили знои,

рожденные долгою сушью степною,

которая может быть помнящей Ноя

в своей долготе… Заратустра, ты прав:

 

огонь – веселей и теплей, и еще

дешевле, душевней, душистей, душнее.

Я здесь остаюсь. За стеклом – стекленеет.

И скользкие когти слюды, цепенея,

скребутся туда, где уже горячо.

 

***

                                             Вначале было Слово.

                                             Потом люди поняли,

                                             что оно означает.

Без привычного запаха никотина

невозможно заснуть. Чистота пуста.

Воздух – сам кислород, и его невинной

неподвижностью комната налита.

Эта комната новая мне. Я гостья.

И, как гостье, мне лучшее все: и то,

что здесь тихо, как полночью на погосте,

и хрустально, как в вазе, да без цветов.

 

Накурить и повесить топор над койкой!

Может быть, упадет на меня во сне…

Воздух – сам кислород, и его так горько

пить: его послевкусие свежим «нет»

отдает…  Пусть хозяева – просто люди

завтра ох, пожалеют о том, что я

пребывала в их доме!

                                       …Когда Иуде

были зеркалом воды того ручья,

 

где Учителю все омывали ноги,

а потом исцелялись, испив от вод, –

он смотрел на себя и делил на слоги

слово «нет», созн/давая его исход.

Слово «нет» пребывало тогда здорово

и не знало, что станет через века

прокажённым. …Родимой, кроваво-кровной

мерой счастия, взятого напрокат…

 

Слово «нет» пребывало тогда невинно.

…И сейчас в этой комнате – свежесть вод,

отразивших неровные половины

смысла, коим Иуда делил его,

отрезая не слоги, а полисемы,

распуская значений чумную сеть…

…А у Слова толпился народ и немо

верил, и исцелялся, чтоб заболеть…

 

***
Лопе-де-вежская пуща плаща и

Шпаги (не путать со штангой – тяжеле

Та). Лучше всякой бумаги прощает

Ныне всемирка нам все. Неужели

 

Жизнь отличается столько от писем,

Как трудодни от работ Гесиода

С той же проблемой? Ужели на жизни,

Плащ расстелив, отдохнула природа?

 

Сверхблагородство в вопросах морали,

Сверхосторожность в словах. И на деле

Проще всего побывать гениальным,

Если пойти умереть на дуэли

 

В чате от типа под ником Дантес и

Тут же отправиться в рай к Беатриче.

Той, что при жизни посредством процесса,

Производящегося без различий

 

Лиц, золотит себе нимб. Обещай мне

Тоже не путать мой рай и спасенье

Мною. И прячься за краем плаща, не

Веря  признаньям Собаки-на-сене.

 

Знает коварная, как все запуще…

Но запускает опять, и, включая

Милую лопе-де-вежскую пущу,

Помнит, сколь многое та ей прощает.

                                                                                                                                                                         ***

Не живет поэзия без «ты»

-сячелетий, прожитых попарно.

…гласную в костюме безударной

я не выдам, так же, как кресты

вместо подписей в контрактах брачных

не сломаются и в самых мрачных

тауэрах бесполой духоты,

 

где уже поэзия – без «я»

-вления народу и без хлеба

из камней – возносится на небо,

руки-ноги со стыдом тая,

ибо нынче модны только крылья.

Что тебе до сора, эскадрилья

бабочек, и что до бытия,

 

где не есть поэзия без «лю»

-бой из двух десятков древних истин,

что цепляют за душу когтистей

якоря, иному кораблю

не дающего сорваться с рейда –

даже в бурю, даже в снах по Фрейду,

где на аннотациях пилюль

 

писано: поэзия без «боль»

-шого мира, где ее не надо, –

Кремль без Александровского сада

(красота без воздуха), фа-соль

в супе – и без помысла о Верди,

«Тоска» с ударением на верном

слоге, бесхарактерная роль.

 

Отпусти поэзию. Пускай

ходит кабаками, менестреля,

голой вылезает из постели,

посмотреть: не взломан ли сарай? – 

а не обязательно – на Геспер.

Пусть излечит сифилис и герпес,

прежде, чем – в неизлечимый рай.

 

Против порчи

 

Есть да-нность. Но еще пытаюсь в нет-ность

себя вгонять. Постыла мне секретность,

                               где каждый вздох – в усах и в париках,

где на душе, забвением укрыта,

вздыхает у разбитого корыта

                               старуха, у которой старика –

 

– да что пиры, дворцы, меха собольи! –

последнего отняли!… В раме боли

                               любой портрет бессилием силен,

как «Софья в Новодевичьем» …В раздирах

зрачков блестят стрелецкие секиры…

                              Да этим ли перстам беленый лен

 

для плащаницы покрывать крестами

из канители? …Волчьими хвостами

                              мне разорили в горнице очаг

завистники. И намели метаний,

бессильных в исполнении желаний

                              и помыслов – что злато и парча! –

 

все о глазах, которые живые…

Со мной такого не было. Впервые.

                             Чтоб звезды резались из десен дня,

а вечер был бессонницей беременн,

чтоб стыл в груди незваный Анн Каренин,

                             а поезд вел охоту на меня –

 

тяжелый, безнадежный, непоказный,

как вдовий вой на дню стрелецкой казни,

                             как звон над Новодевичьей тюрьмой,

где из келейки еле видно солнце…

Царевна! Помни! Мы еще прорвемся!

К бессилию завистников – вернемся

в глубинной чаше памяти потомства –

                             уже за то, что принимали бой!

 

***

 

Когда умеешь говорить и жить

 

молчание и смерть, пожалуй, скучны.

…Твое сказуемое подлежит
сказанию о подлежащем…

Уж не
пытаешься ли испытать в судьбе
сравненья с тем, кто был в начале Словом,
кто не хотел, чтоб вечно во гробех
лежали молча все: и словоловы
и словоиспускатели?
Так Он
давно узнал, что Словом быть смертельно.

Но согласись, что каждый, кто рожден,
достоин смерти.
Ох, и сверхпредельны
ее достоинства!.. Она одна
по-настоящему жива без речи.

Услышь ее!.. Как радиоволна
невидима, так смерть в извечной сече
неслышимо берет над жизнью верх
и коронует тишину над звуком –
ее рабом, чьи кандалы вовек
несокрушимы. Изгибаясь луком
и резонируя в голосниках
соборов и в утробах инструментов,
разнясь на крик и вопль, на вздох и ах,
и делаясь предельно когерентным,
он лишь доказывает, что его
ничто не сможет вызволить из плена
Ее, что не нуждается ни во
интерференциях и ни в рефренах,
Ее, что есть тогда, когда ничто
другое – нет.
Таким, как ты – иная
вселенная: едва ли сможешь то,

сказать, чего она еще не знает...

***

Ты помнишь эту молнию над городом?

Смотрели мы с седьмого этажа,

из той квартиры, где зарывшись в бороду

Всевышнего, мы спали - два мыша

в норе без выхода. И смели требовать

у стен, зажатых в цепонькой горсти,

чтобы щетинки закрывали небо нам,

и мы его не видели почти.

 

...А первую дождинку, слишком нежную

для авторского зноя этих дней,

вонзившуюся четко, строго между на...

Между народами в большой войне.

Увидели друг друга - галлы с бриттами, -

и любопытство вырвалось из рук:

как не познать нам Саваофа бритого

а может, скошенного, будто луг?

 

...А первый гром, который не встревожил и

не бросил в мозг стихийный недосмысл,

где выпадали волосинки Божии

под лапами пассионарных крыс,

и вдруг - последняя... Ох, и "кумеден" стал

растерянный, курино-мокрый ты,

когда почувствовал, что больше негде нам

запрятаться от бездной высоты...

 

Попробуй не дрожи всем телом, если нет

балкона и седьмого этажа,

устойчивого в самом центре треснутой

катящейся тарелки.  ...Чуть дрожа -

(ты помнишь: это было? или не было?

удерживать ли в сердце? отпустить?), -

твои ресницы закрывали небо мне,

и я его не видела почти...

 

Сонарный модеразм

 

Мой модератор, ты плохо меня модерируешь,

как бы иначе я так изгалялась над Господом,

так первобытно-сонарно Его препарируя,

будто все можно мне, будто я черная оспина

на непосредственно молнечном облике Ра. Донежь

буду пытаться рождать вечнобудущих Сергиев

и Серафимов? Ты плохо меня модерадуешь,

вот потому я такое сонарное стервие.

 

Мой мойдодыритель, сам ты нечист, как немытая

рожа рожающей в мукаж бомжихи помойныя.

Как же очиститься, где отыскать того мытаря,

что и отмоет, и дань соберет на спокойную

жизнь – без желанья писать, а с желанием тра... Та, та

жизнь это, что мне нужна, а тебе и неведомо,

что я сама уже пробуюсь на модератора

для успокойствия ряда (эпитет) поэтов. Мой

 

сервер для тех, у кого в голове откровения

чаще, чем тысячу раз и в туда и в обратное.

Всем ИМ так ХОчется выразить скромное  мнение

о мирозданье и оного Миродераторе.

Будем спасать, распинаться, воскре... и воскрадывать

малую толику, коия нам причитает... Как

плакальщица над могилой утраченных радостей,

глядя на нас темным взглядом (эпитет ей) Таиах...

___________

Чувствую: явно заносит... Но sone не кончается.

Звуков так много, и с мыслями дружно семействуют...

Мой модерашка, я так не хотела отчаяться,

да вот пришлось, потому что иначе – не действует...

 

***

                 Слово изреченное есть лошадь…

             Константин Реуцкий

                                    Слово – это лодка…

                                     Юлия Броварная

 

Слово – это маленькая жизнь.

Приглядись: она тебе мала.

Дай пришью оборку, не вертись,

не раскидывай свои крыла.

Если сильно хочешь улететь,

то к земле притянут словеса.

Слово – это маленькая плеть,

выплетаемая за глаза.

Половцы – они народ шальной,

чумовой, хотя и не зело.

Слово изреченное есть Ной,

выпущенный Богом под залог.

Лодка, в коей лошадь (и не то…) –

только паззлы для его игры.

Слово – для тебя оно ничто,

а для рыбы было бы – прорыв!

Может, только если в Рождество

у Китайской коляднешь стены,

ты поймешь, что слово – это «ввод»

на клавиатуре Сатаны.

Я тебя запомню навсегда

с расточками в буйном парике.

Слово – лодка? Нет, оно вода.

Сколько лодок во моей реке

кануло… А сколько унеслось

в неизведанные миражи…

Слово изреченное есть лось.

А неизреченное – зажим

времени на плавнике леща,

выпущенного ученым в пруд.

Слово – это маленькое сча…

с! И догонят, и еще дадут

половцы… Да хватит уж о них!

Печенеги – тоже ого-го!

Слово изреченное есть миг

между ничего и ничего.

…Нем о той, что мучит немотой, 

тише, Ной, убитый тишиной.

Слово – это маленькое то,

что большое людям не дано.

 

 

***
Черная, тонкая, нежная лошадь…

Грива – что небо под грозным крестом,

взор – многозначно-расплывчатый роршах,

тело – бывало, видать, под кнутом…

 

Ну-те дрожать!.. Коль тебе непривычны

ласки – ударю! – видать, знакомей…

Я, бишь, не князь – не боюсь волховичьих

чар: из глазниц выползающих змей.

 

Реминисценция… Времени стремя…

 

Выйдем же, милая, в поле вдвоем!

 

…медленномедленномедленно сщемит

небо меж тучами бледный проем,

и – по тебе: по глазам непроглядным,

по волосам дожделивей дождя, –

покатом, рокотом, роскатом жадным

лето пропляшет!.. а чуть погодя,

выложившись, как цыганка для графа,

бубен отбросит и сядет к ногам…

 

Милая! Затхлых сартреющих кафок,

видишь ли, пыль разгребать – тоже нам,

но не сейчас – перебить черных кошек

всех подчистую – не хватит колов.

 

…рыжая женщина – черная лошадь…

 

Милая, где загулял наш Брюллов?

 

***
Ушла в себя луна

за дымною стеною.

Для будущих гробов

качаю колыбель.

Зачем тебе страна

с гражданскою войною?

Зачем тебе любовь

ее – да не к тебе?

 

Для будущих могил

уже готовы ямы.

Чуть досок дострогать,

чуть недоплетен кант…

Зачем тебе? Беги!

Я – Родина? Я – Мама?

Мне нужен – ренегат!

Мне нужен – эмигрант!

 

Стоишь. В руках – стихи.

Протягиваешь руки…

О, крылья журавлей,

презревших южный путь

за широту стихий

расейских… на поруки.

Вот верности твоей

предательская суть.

 

«Я за тебя умру!»

А я тебя просила?

«Я за тебя…» А я,

уставшая вдоветь,

из ослабевших рук

столь многих отпустила,

на стольких подняла

изгнанницкую плеть…

 

И вот, стою одна

за дымною стеною.

Для будущих гробов

качаю колыбель.

Аз есмь еще – страна!

С гражданскою… виною.

Еще храню любовь

мою – да не к тебе.

Луганск-Симферополь

                                                  

Поезд – что большая коммуналка:

спать пора, а не угомонится.

…чертов снайпер… ды… во… ды… сестриц-ца!…

«Чаю-кофе-пива?» – проводница –

бюстовой атакой – в сон… А жалко.

 

Поезд – как огромная больница:

где-то – храп, а где-то начитаться

всё не могут. И не жалко, братцы,

глаз? – они вот-вот начнут срастаться

с книгой: как в Хефреновой гробнице 

 

свет. А поезд – я в железной коже.

Столики – мои эритроциты.

Килька и сырок у плебисцита –

вирусы мои. Хай будут сыты

те, кто мне познание умножит

 

на десяток килобайт из мира

сумок, тряпок, выгодной продажи…

А потом, жуя и грустно скажут:

«Больше-то нам не о чем-то даже

Вам и рассказать… Хотите сыра?

 

Нет?  Тогда чуток…?» А поезд - нары.

Нары-норы. Тары-бары-сборы.

…А еще, конечно, это город –

тот, откуда… И – опять надпорот –

крепкорельсый шов – его подарок. 

 

…чертов сна…

 

Доброволки

                                  – Откуда, шахидки?

                               – Из сердца, вестимо…

 

Каждый

умирает

в одиночку.

 

Тоже три и тоже суть слова.

 

Ты купила у любви в рассрочку

на него поддельные права.

Любишь с ними скромно, аккуратно,

погашаешь вовремя кредит

осознаньем, что концу расплаты

некому любимой будет быть.

 

…Хорошо бы –

                            головой о стену

и –

       лицо размазать не спеша…

 

Каждый

умирает

постепенно.

Сразу – разве что из калаша…

 

Вот вы где, кудряшки и метелки

юных неслучившихся мамаш…

Кто не в ЗАГС –

                   в хот-пойнты! –

                                  в доброволки! –

стройными рядами –

                                       шагом марш!

Как собака, битое

                                      либидко

отточить

                  в мортидо,

                                      как в стилет…

Будет жаль вернуться – инвалидкой,

посему –

                  долой бронежилет!..

 

…раз-мечта-лась!

 

Случай – не опасный.

Твой –

на сверхкоротком поводке.

 

…а права – фальшивые, как паспорт

в снайперском наемном             

                                         вещмешке…

 

А

     права –

                порвать! –

                                избить

                                            в                                              

                                              осколки! -

веру с надей –

                         меж собой стравить!..

 

…бабы-звери,

волки-доброволки,

выжившие

выблядки

любви…

 

Над телом

 

Почему твоя Настасья, светлый князь,

не свенчалась-та с тобою, а ко мне,

сластолюбцу и мерзавцу, понеслась,

да лежит теперь в кровавой простыне?

 

Да, своим меня она не назвала,

но себя моей, рогожинской, – крича

во все уши, называла – ай, дела!

Не твоею, князь, не розой  –  белый чай!

 

Потому что пожалеть-то пожалел,

да княгинею бы сделал, чай, верно,

а чтоб так, как я, да в ноги на коле-

ни... когда – а ей бы это и одно

 

во борение и было б со смертёй,

что тебя бы кто за сердце пожалей...

чтоб такую, какова она  – дитё! –

из ее же смрада – кровью бы своей...

 

чтоб болело не за муки за ее –

чтобы сам по ней ты в муках бы лежал...

Вот тогда бы было княжее житье:

весь бы мир вас поднял, Бог бы вас держал!

 

Я бы мог, да вот не вышел розой-бел...

Ей мое у – сердье к сердцу не пришлось.

Так гляди теперь – я душу проглядел...

Да, я спас ее. Как мог. Как мне далось.

 

 ***

Сломали сливу ветры ноября.
И хочется пожить, да алыча
невкусная, по правде говоря,
поэтому дорубим, и с плеча.

Руби, топор! За рублю ни рубля
никто не даст, так хоть потешим мы-
шцы. В этом пониманье: тела для
работают и души, и умы.

Что слива! – нам бы дубушек снести,
да не один. Нас Павлов на рефлекс
такой не проверял, и где вместить
ему вокупе с Фрейдом: даже секс
сравненья не имеет с топором,
которому позволено рубить.
Позволено!.. и рухнул новый дом,
и две старухи перестали жить,
и Достоевский прячется в гробу,
решив, что это он всему виной...

Не плачь, ворона, на своем дубу –
сегодня плохо не тебе одной…

 

Вещь в себе

Напрасно боролась со мною природа за чувства и тело…

Я стало чудовищем среднего рода, когда поумнело.

 

Когда мне открылось, что разум и воля – превыше страданья,

Возвышенней самой возвышенной боли – ее обузданье.

 

…И страшно мне вспомнить, что сердце когда-то дышало любовью,

Что с кем-то я узкой делилось кроватью, делилось собою…

 

Теперь я в себе. Я спокойно и цельно, как мысли теченье.

А то, что я вещь… Ну, так этим и ценно мое превращенье!

 

Да здравствует Вещность, Неодушевленность, Предметность, Свобода!..

…Еще бы на каждое слово синоним… чтоб среднего рода…

 

***
Выстёбыва – юсь, выстёбыва – юсь...

Ото новояз! Как в глаз!

Еще бы вас всех, еще бы вас всех,

еще бы туда всех вас –

 

вместились бы все. Вместилище недр –

словечко – одно на сто.

Извилива – юсь. Из вил еще не

ушел воцеле никто.

 

Выхрипыва – юсь, выплескива – юсь

в кавычливые тире.

...О горе мое далекое, юс

мой малый во псалтире!

 

Выямбыва – юсь, выформлива – юсь,

вы – Цве – та – и – ва – ю – си.

Псвоему и не фомится мне,

не петрится во смеси

 

неверия, отречения. Черт!..

...Мой Боже, меня прости:

иудилось мне вечерне еще –

хоть сребренники грести!

 

...Высверкиваясь, вызвездывал днесь

Господь свое полотно...

Сплетенье телес плетенью словес

и в ноченьку не равно.

 

Сбивается  слог. Сбивается ритм.

Сбивается мир в испод.

Выдарива – юсь. Меня раздарить

по строчке в примеры по

 

вывертывань – ю, выкручивань – ю

глухих, как могила, строк.

...О горе мое, не мучай меня!

На, Боже, держи оброк.

 

Ты хочешь, чтобы это было – так всласть

ясырь словяной. Еще

не выстеба – лась, не вылюби – лась,

не кончен еще расчет.

 

***

С.К.

 

Заговори меня, заговори,
не дай мне вставить слово в монолог твой,
и буду я безмолвный интурист,
а ты – мой чичероне. И неловко
не чувствую себя, когда молчу:
я слушатель, я суть запоминатель,
я – выбор твой из мыслей и из чувств
той истины, которую Создатель
не вкладывает в слово, что еси
ритмокамланье, звукосочетантство,
произнофарисейство на фарси,
полисемейство новоханаансте…

Я тишина. Со мною тяжело.
Понять такую – вечную, как камень –
и о него волной – твой монолог –
и не пытайся. Мхами и стихами
на камне нарисуешь свой узор,
но суть его и тяжесть не затронешь.

…Веди меня за руку в разговор –
в кунсткамеру свою, мой чичероне.

Там заспиртован смысл, и за стеклом
нашит гербарий редких эрудиций,
там, вытертый от пыли, каждый том
энциклопедий, каждая страница
сияет. И безмолвные глаза
мои к ним тянутся, но в миг принятья
все исчезает, как шумливый сад
из памяти глухих – свои объятья
развертывает миру тишина
и, спеленав их в байковые пледы,
баюкает слова… В их детских снах
и есть ответы. Все мои ответы.

 

***

Интернеты – интернаты
беспризорных душ.
От зарплаты до расплаты:
кукиш, а не куш.

Интернеты – интервенты
вскроенных голов.
На обрывочке френдленты
провисает шов

между буквою печатной
и судьбой самой.
Я люблю тебя, мой чатный,
неначитный мой…

Квадратноголовый даун
ластится в глаза…
Интер-нет не интер-да, он
просто так не за-

-лечит, -гладит, -рубит, -травит,
-грузит, -ворожит,
он потребует управы
на самоё жи-

знеутробные запасы,
психовиражи.
Милый, ты ль не асьный ас и
ты ль не Вечный ЖЖид?

Интернет… Из интердевок
в интерпацаны…
Яблоко для интерЕв от
интерСатаны.

Он, лукавый интертихрист,
предлагает торг,
чтоб любить тебя, мой тигр из
ru.ua.net.org.

Интернеты – интраверты
экстравертогра-
да. Возлюбленный, поверь, ты –
лучшая игра

в прятко-салко-догоняло-
во по всей сети.
Интернеты – инферналы…
Господи, прости.

 

***

Господи!.. Как он растет – кипарис! –

что наконечник копья Святогора…

 

…Сможешь ли, дерзкий поэт-футурист,

дать ему слово?

                           А в слове – опору?

 

…Буря грозит иступить острие,

злобно ломая зеленое тело…

 

Господи!.. Это – само не свое!..

 

И не поэтово дерзкое дело.

«Юноша бледный», готовый на риск

словораспила для мозгопрогрева,

видишь ли, «кипа», «пари» или «рис» –

тоже слова.

Но дрова, а не древо.

 

Верю в тебя. Ты талантлив, речист –

Смело влезай на сверхумную гору!

 

…Боже!..

               Как рвется,                    

                                   крича, 

                                                кипарис

 из-под земли!..

                        …словно дух Святогора…

 

***

                    Не все ль равно, куда сходить с ума?

                                        Александр Кабанов

 

Болезни – это, право, не беда.

Они – лекарство. Помнишь ту ангину,

с чьей помощью протухшая вода

любви с тебя сошла наполовину?

 

А то – не видишь и в глазу бельма,

когда саднят сердечные мозоли.

Не все ль равно, куда сходить с ума,

когда уже сошел в чужую волю.

 

В смертельный насморк? В легкий онкоСПИД?

В кретинеобьяснизм и пара-ночь-ю?

В ипо-хандрилью? В депресньюнктивит?

Или в бутылку водки на бессочье?

 

Когда шизолюбвия обнесла

своим налетом действия и строфы,

не все ль равно, куда сходить с осла:

на вайи или сразу на Голгофу.

 

Да лучше бы проехать дальше.  Кон

еще не сыгран, и король твой матом

не послан… И не так ты высоко,

чтобы сходить с чего-то и куда-то.

 

Попробуй лучше НА… На гору влезь,

Ну, пусть хотя бы на вершину славы.

Она летальна – звездная болезнь,

зато хоть полетаешь на халяву.

 

Баллада о мертвой воде

Лабиринтами боли проходит свинцовый комочек…

Млечный Путь нависает над крашенной в серое тьмой.

Безобразие скал – словно Бога подпившего почерк,

Дописавшего эту часть мира уже в выходной.

 

Хрипы птиц соскребают с небес полусгнившие звезды…

Воздух – будто стекло, а они – словно гвозди в руках

Абсолютно глухого, решившего выместить злость на

Невиновных, но слышащих… дышащих… знающих страх…

 

Здесь убийцам вершить свои тихие тайные страсти,

Здесь, под скалами, прятать чудовищных маний следы…

…Как ты здесь оказалось, случайное детское счастье,

Испятнавшее крылья в чернильнице мертвой воды?

 

…Лабиринтами вен проползает свинцовый комочек…

Млечный Путь нависает над смазанной в липкое тьмой.

Безобразие счастья – то хитрого дьявола почерк,

«Передравшего» мир, пока Бог почивал  выходной.

 

***

Все, кто пишет стихи, почитают сегодня стихи.

На больницу нас много таких – видно замкнуто время.

А пространство разомкнуто – листья его, лопухи,

слишком застят глаза наши – карие стихотворенья,

серо-синий размер, светло-чайные рифмы, еще

эти черные жгучие образы старой цыганки…

Я мечтаю о желтом, который не жжет, не печет.

Я желаю зеленых, которым неведомы банки.

Я читаю стихи, мне кричат: ничего не понять,

слишком умно, нежизненно, сложно и сложно и сложно,

а у мальчика Васи, подумаешь, рифма на -ядь,

но зато так правдиво! …Я перелистну осторожно

душу мальчика: яди его походульней моих

фаэтических образов, он и во сне их не видел.

Просто болестно это. И ломится, ломится стих

в дверь больницы: пространство на яди и яды, и иды

и наяды, и ямы, и ямбы, и бабы-яги

раскололось, сложилось – и, кажется, снова все шиз… нет,

все, кто пишет стихи, прочитают сегодня стихи

в мир непишущих бросят простые и сложные жизни.

 

***

Белибертристика – это дремучая смесь

мира наивного с миром наитий от мира.

Есть в ней и истина, ох, и великая есть:

в каждом бывают песке жемчуга и сапфиры.

 

Да, не Камю. Здесь вам ками с приставкой Мура.

Оную, родный, и пишет. А ты не согласен?

переведи свое "вау" на русский: – ура! –

и закуси им коктейль из разбавленных басен.

 

Басенки и побасёнки – то дети Басё,

пусть только удочеренные им для прикола.

В белибердайдждесте есть абсолютное всё

для забивания в душу роскошного гола

 

с левой ножищи Голема, который к голам

так же относится, как твоя мама к индиго.

Сколь же спасительно – вдруг, перлюстрируя хлам,

в нем находить то, что тянет, пожалуй, на книгу,

 

а не на фигу. Бывает "любовный роман" –

автора будто Вергилий провел сквозь семерку

ада... Суровый профессор, заткните фонтан!

Непостижимое Вам не взвалить на закорки!

 

Белибер... Да! Вот такая. Но лучше живет,

чем золотые плоды фейербаховых бдений.

И умирает легко, как у.битый е.нот,

шкуркою чьею ее оплатили рожденье.

 

Кызыл-Коба (Пещера Красная)

 

Падали капли на грудь сталагмита,

Малые капли, немалые души.

Глухо рыдала пещера. Размытых

Видела тысячи дней, утонувших

в тихой подземной реке, миллионы

слыбых минут, что сдавались так быстро.

падали капли, неслышные звоны,

выше и тише земного регистра.

 

Много ли мало ли здесь побывало

тех, кто искал в ней пестрей и красивей...

А находили – плечистые скалы,

полные древней размеренной силы.

Словно храмовники, в белом и красном, –

нет, и древнее их и потаенней –

высятся рыцари камны, бессчастны

в вечных турнирах со Временем, пленных

не убивающим, но и на волю

не отдающим – в пространство иное

дева в афинской белеющей столе

только протрет слюдяное окно им...

 

Много ли, мало... Собачий оглолок,

выеден, выгры... не помнящий мяса,

крови и нервов окосток прирожды,

как ты до неба без кряльев поднялся?

Как?.. поцелуями спащей царевны

не разбудить. пусть останется спящей,

но чтоб дыхание было напевным,

а трепетанье ресниц – говорящим...

 

***

                     Татьяне Аиновой

Я заражен нормальным модернизмом,

а Вы, мой друг, заражены оргазмом.

Смотрю на Вас, как малолетка, снизу

вверх, расчищая почву для пегазмов.

 

У Интернета моего загрузмы

нездешние, как у старух маразмы.

А Ваши руки – это чисто музмы,

а Ваши очи – это просто сказмы,

 

а Ваши ноги – это просто тучи:

раздвинутся – и я увижу солнце,

моя рука его, как лампу, включит,

и будет свет в ночи – священный нонсенс.

 

И пошатнется вдруг большое небо,

на Ваше малое взглянув несмело.

…На языке моем живут фонемы

и спрыгивают с губ на Ваше тело,

 

и по плечам, по бедрам и лодыжкам

бегут на водопой у капли пота,

чтоб и о ней сказать не понаслышке

в моих пегасоитческих работах.

 

Я скотоложец. С чертовым Пегасом.

То я его, то он меня… А лучше

бы с Вами, потому что нет мне спасу

от этих пальцев – ящериц живучих.

 

Хрусталик Ваших глаз – конечно, призма,

и сквозь нее Ваш преломился разум.

Я заражен тяжелым васлюбизмом,

а Вы, мой друг, заражены отказом.

 

Проклятый конь с нехилыми  крылами

не сено жрет – мозги сгрызает зажи-

во всей этой игре между полами

поэты забывают про пейзажи,

 

про философию, про каплю яда,

что тихо травит Божии законы.

…А ваши зубы – белые котята

в корзинке рта, уютной и бездонной.

Додав Nusya 03 серпня 2008

Про автора

1979 г.р. Образование высшее, филолог. Поэт, литературный критик, журналист литературных изданий. Живу в Симферополе. Около 300 публикаций в изданиях Крыма, Украины, России, Дальнего зарубежья, а также в Интернет.