Теперь, когда Виктор Ющенко стал Президентом, можно и необходимо размышлять и о липком прошлом, которое он, как и любой политик, несет на своих подошвах. Есть ли шанс у культуры освободиться от парадно-мифологического стиля, когда пускать пыль в глаза считается важнее, чем думать о морали и создавать новые смыслы?
На днях в кабинете у своего приятеля, художественного руководителя одного из столичных театров, на парадной стене, среди многочисленных дипломов в торжественных рамках, я заметил плотный прямоугольник новой награды — удостоверение (почетная грамота? индульгенция? пропуск в очередное светлое будущее?) участника «помаранчевої революції». Участник он совершенно законный: стоял на Майдане, обнародовал от имени своего коллектива в первые же тревожно вдохновенные дни прокламацию с осуждением фальсификации второго тура выборов и одобрением мирно бунтующего народа, отменил спектакли, поселив в здании театра приезжих инсургентов, кормил их и обогревал. И другой мой товарищ, еще один талантливый худрук, хотя и играл спектакли, но предоставлял прямо на этой же сцене ночлег митингующим и питанием их обеспечивал. А еще в разгар декабрьских событий я встретил поздно вечером в метро возвращавшегося с вахты на Майдане чрезвычайно популярного режиссера с гордым оранжевым хайером «Вірю. Знаю. Можемо» и темпераментным обещанием (наверняка исполненным) отправиться наблюдателем на переголосование в Донецкую область. А десятки артистов, повинуясь зову солидарности, безвестно мерзли под (теперь он уже не кажется нам уродливым?) монументом Независимости. И многие искренне и вызывающе выходили в спектаклях на сцену с солнечными революционными ленточками в петлицах, вызывая своим поступком столь же искренние, хотя и всегда приятные аплодисменты. А два замечательных артиста вообще учинили демарш: обвинили своего старшего коллегу и начальника в «запроданстві», отказались ехать на гастроли и дерзко сыграли композицию своего бенефисного спектакля на центральной революционной сцене.
В чистосердечии и мужестве всех этих людей грех было бы усомниться. Интуиция и оскорбленное гражданское достоинство вели артистов, как и тысячи других киевлян, туда, где правда и справедливость. Где, как кричали их чувства, творится история. Правда, уже в эти же дни некоторые мои особо совестливые коллеги начали задавать себе и друзьям вопросы о том, как же, мол, театр эти события не предугадал, почему их так откровенно прошляпил, отчего раньше молчал. А то, что подспудно зревший в обществе заговор чувств, мощный, солидарный выплеск ненависти к власти театр прозевал, каждому было очевидно. Наша сцена, в общем-то, и так находящаяся на периферии общественных интересов, в отблесках стихийного (впрочем, попутно и ловко режиссируемого) карнавала, показалась многим совсем уж застенчивым и конформистским карликом. Я не собираюсь выступать здесь рьяным адвокатом театра. Равно как и доказывать, что в творческой личности гражданин и художник, увы и ах, все реже являют собой целое. Это, как лишний раз подтвердили «оранжевые» дни, зачастую совершенно автономные ипостаси (правило, кстати говоря, еще в большей степени распространяемое на журналистов, щеки которых горят сегодня от воодушевления на морозе, но отнюдь не от стыда). Тогда, как гражданин шел на митинг, художник прятался в интимном сумраке кулис. Нелепо допытываться, кто из них лучше, кто кому задолжал и должен ли один из них перед другим виниться. С обыденной точки зрения, почти наверняка прав гражданин. Он темпераментнее, практичнее и умнее. Но дело-то в том, что мудрее и проницательнее всегда оказывается художник, даже если непосредственный носитель дара об этом и не ведает и творит, что называется, непроизвольно и бессознательно (собственно, тогда он, по сути, и творит).
Пусть эта мысль будет нам прививкой от эйфории и амортизирует неизбежные разочарования.
Потому что проще всего упрекнуть театр в трусости, коллаборационизме, равнодушии. Я, каюсь, многократно именно это и делал; впрочем, пересматривать свою позицию по отношению к гражданину в наших мастерах, той их общественной половине, что всегда предпочитает не ссориться с потенциальными спонсорами (в западных ли фондах, в бизнес-среде или в государственных кабинетах) и сытно кушать, не намерен, но проблема ведь глубже. Театр — издревле идеальный инструмент диагностики подлинных умонастроений. И если он все постыдные кучминские годы, годы невиданного воровства, лжи (ау, господа журналисты) и пренебрежения личностью, плясал, хохмил и кувыркался, напропалую лебезя перед публикой, если он похоронил какую-либо «милость к падшим», а интересовался исключительно героями успешными, забыв о слабых, аутсайдерах, маргиналах, чудаках, несчастных, то не сама ли публика этого от него требовала? Публика, которая вполне согласилась с тем, что, кто смел, тот и съел, а кто не успел, так дураку и надо. Вы действительно думаете, что мораль можно объявить указом даже симпатичного и, похоже, искренне верящего своим обещаниям истребить взяточничество, мздоимство, воровство и казнокрадство Президента?
Я сам не люблю обобщений. Потому речь, конечно, о тенденции. Лучшие спектакли последних лет, хотя и шарахались от социальности, все же напоминали нам о трепетности и печали каждой индивидуальной жизни. О том, что единственная подлинная ценность в мире — сам человек. Как знать, может быть, благодаря таким спектаклям кто-то совершал в декабре собственный совестливый выбор. А относительно прогнозов… Незадолго до «оранжевых событий» в Киеве гастролировал честнейший днепропетровский актер Михаил Мельник. Играл он, по-моему, первый публицистический спектакль в Украине за последние несколько лет — «Грех» по жуткой новелле Коцюбинского «Что записано в книгу жизни», той, где сын избавляется от матери, которую не может прокормить. Играл яростно и беспощадно. Играл героя, избравшего отщепенчество как покаяние. И вместе с тем человека, не собирающегося ничего прощать. Кому? Совершенно обобщенной, олицетворенной пугалом народного (может, все-таки называть наших парламентариев как-то иначе?) депутата, власти. Принципиально, что Мельник не возглашал привычные заклинания, которыми нас потчуют с прогрессивных телеэкранов ухоженные господа, все эти социальные мантры о нищете и коррупции. Он орал то и так, как это делают бомжи у мусорных ящиков, куда холеные господа выносят объедки своего победного существования. Ответствуя за тех, кого театр в упор не замечал все последние годы. Тех, кого не надо развлекать, поскольку у них-то и на хлеб не всегда есть деньги — не то что на билет в театр. Тех, кому не повезло. И вряд ли уже повезет. А буквально в день второго тура голосования, взорвавшегося в итоге Майданом, в самом лояльном театре страны — Национальной русской драме — я смотрел только что вышедший «Маскарад». Переполненную кошмарными предчувствиями мистерию смерти. Погруженные в атмосферу взвихреной мишуры лермонтовские персонажи оказываются в этом спектакле в абсолютно условной и вместе с тем пронзительно символичной среде, где неуклонно отмеряет роковые часы черный круг маятника и как топор гильотины нависает над головами огромный красный треугольник. Это уже не светский Санкт-Петербург, но — вечность, где понтеры за карточным столом — инфернальные пришельцы, флиртующие красавицы — заводные куклы, а мелодраматический вопрос — «верна или изменила жена?» — маскирует куда более проклятый и глобальный: «Имеет ли человеческая жизнь хоть какой-то смысл?». Или человек — это только бесполезная игрушка в руках судьбы? И он носит свою расплату в себе самом? И смерть идеала несет гибель не только самому человеку, но всему окружающему его миру? В финале на страшных лермонтовских словах «И этот гордый ум сегодня изнемог», наконец, замечаешь гигантский, в три яруса, склеп-колумбарий на арьерсцене, в каждой ячейке которого — человек в цилиндре; долгая череда плененных мраком гордых людей, чей грядущий удел — быть куклами в мишурном маскараде. Арбенину здесь, на этом погосте, изначально уготовано место. Он уже в первой сцене практически мертв — старый, желчный, одноглазый, шарнирный, как и весь окружающий его социум. И вдруг в этом фальшивом социуме вспыхивает слабый огонек жизни — юная Нина, оскорбленная ревностью, начинает вести себя как живой человек, а не заводной манекен. Тут-то ее Арбенин и уничтожает. Лермонтовская драма чести внезапно оборачивается торжеством мертвости. Старое, кладбищенское, некропольное душит молодость и надежду.
И совсем уж напоследок. О гражданине и лицедее. Они, по правде говоря, дружат куда лучше, чем гражданин с художником. Потому как, в отличие от непредсказуемого и безнадзорного художника, руководствуются вполне мирскими, по крайней мере, осязаемыми резонами. Вы можете мне, конечно, не верить, но самым адекватным профессионалом и выдающимся лицедеем проявил себя в последние годы признанно и по праву лучший украинский актер Богдан Ступка. Многих, знаю, смутили его политические маневры, а кое-кого настолько возмутили, что звучали призывы чуть ли не подвергнуть его обструкции. Вот уж совершенно напрасно. Ступка вел себя как идеальный лицедей. Как вели себя в эти годы (и извечно, и всегда так будут поступать) десятки его не столь видных и вполне крупных, да только на время укрытых его тенью коллег. Что, вообще, составляет суть артиста? Желание нравиться. Желательно с выгодой. Он ведь не услаждает публику, как ей, доверчивой, может показаться. Он ее развлекает для собственного удовольствия. И чем лучше актер, тем он в этом эгоистическом пресмыкательстве искреннее. Не надо требовать от них лишних жертв — ни на корпоративных вечеринках, ни в рекламных роликах, ни в телешоу. Если и спрашивать серьезно, то только на сцене, где они, впрочем, просто честнее проводят сеансы нарциссизма. И в кабинетах у владык и их прихвостней они именно что играют. И чем талантливее, тем выше выигрыш. Поинтересуйтесь, сколько денег отвалил «антинародный» кучминский режим, нет, не лично Ступке (он, поверьте, будет люб любой власти), а руководимому им Национальному театру имени Ивана Франко, куда взметнулись в этом и двух-трех подобных ему титульных и опекаемых властью труппах актерские ставки, и вы поймете, как трудно и неловко выказывать иногда гражданское мужество.
Все же хотелось бы, чтобы оно просыпалось у наших режиссеров и артистов не в экстремальные минуты на площадях. А именно что в ежедневном труде в интимном сумраке кулис. И чтобы бунтарство не возникало спонтанно, но (почему бы и не помечтать?) сопутствовало художникам постоянно. Оно совестливым людям еще очень понадобится. Ведь, глядя на первые шаги новой власти в традиционно безразличной для нее «духовной сфере», увы, кисло констатируешь, что эпоха покорившего своим рвением и пением даже ни в чем не повинных парикмахеров (им и дальше придется добывать дипломы о высшем образовании в киевском «кульке»?) ректора Михаила Поплавского и взметнувшего до пугающих высот хоругви беспардонного официоза а-ля Шарварко церемонимейстера массовых увеселений Василия Вовкуна, эпоха попсы и административного восторга, помпы и рвачества, лицемерия и блезира, китча и беспамятства вовсе не думает прерываться.
Не прозевал театр революцию. Просто ее еще, по всей вероятности, не было.
Сергей Васильев, газета «Столичные новости»
Додав Art-Vertep 23 лютого 2005
Про автора
Український театр одного актора «Крик» заснований у 1989 році.
Засновником і художнім керівником єдиного в Європі театру одного актора є актор і режисер Михайло мельник, заслужений артист України, перший лауреат Міжнаро
не осилил