Автори / Симон Чорний / Варвара

Варвара

…Ночь. Не жарко, слава Богу — наконец-то дождь прошел. Окна открыты настежь — крошащиеся рамы, крашенные извечной комковатой белой красочкой. Капает где-то на улице об асфальт, как часы: кап-кап… кап-кап…тик-так… кап-кап. Мокрые пятерни кленов залезли прямо в окно, и тихо покачиваются над облупившимся подоконником. Кошка где-то орет… Дура кошка.

Кафель коридора. Уборщица — лентяйка: на полу засохшие разводы от грязной тряпки.

 — Вас завотделением искала.

 — Чего это?

 — Ей не нравится, как вы убираете.

 — Да за такие деньги, как они мне плотют… Сама пусть убирает!

Вот идет рядовой Бекмурзин. Белая повязка на его пробитой голове в этом свете кажется синей. Почему дежурное освещение синее всегда? А не зеленое. Или желтое…

 — Что вы, Бекмурзин, ходите туда-сюда, всю ночь ходите? Не спится вам, что ли?

 — Не спится, Варенька. Сегодня ведь полная луна. А я ведь совсем не рядовой на самом деле. На самом деле я — зомби. Бу-у-у!

 — Очень смешно.

 — Вы что, обиделась? Не обижайтесь, на меня нельзя обижаться. Я же контуженный!!! Такая красивая девушка! А что это за книжечка у вас? Можно посмотреть? Детектив?

 — Почти.

 — «Гнойная хирургия». Ха, жизненно. Что пишут?

 — Пишут, что рядовому Бекмурзину надо спать по ночам, а не морочить мне голову!

 — Какая вы строгая. Ладно, не буду отвлекать вас. Наслаждайтесь гнойной хирургией. Пойду покурю.

 — Бекмурзин!

 — А?

 — Бычки в унитаз не бросать, ясно?

 — Ггггааааа!

 — Что вы смеетесь?

 — Их потом чр-ртовски трудно раскуривать, верно? Ггггаааааа!

…Та-ак, ладно, продолжаем отдыхать. Итак, гнойная хирургия. Гнойная хирургия. Хирургия гнойная. Хир-ур-гия… Кто-то насыпал под веки песку, кто-то набил в голову поролону. А сверху еще надвинул кастрюлю — глухую и тяжелую. Эмалированную.

А луна действительно полная. Ветви качаются сами собой. Капель перестук — хорошо… Если бы еще Бекмурзин не шлялся туда-сюда всю ночь, можно было бы и поспать. Часа два. Или даже три…

Она положила голову на учебник и стала глядеть на висящую в окне луну. Луна, одутловатая и бледная, больная водянкой, покачивалась меж распахнутых настежь створок окна.

Так… третьего зачет. А экзамен пятого. Какой же подлец этот доцент Виноградский! Вот бы его самого в отделение гнойной хирургии…Хоооо. Пациент Виноградский, на перевязку! Или в челюстно-лицевую хирургию… Или в морг… Там ему золотые коронки-то повыбивали бы небось…

…Хоронили тещу, порвали два баяна…

…Сколько ж я уже должна…

…А еще Оксане подарок покупать…

Луна в окне хихикнула, тихо влетела в окно, зависла напротив стола, прищуренным желтым глазом нагло смерила Варвару, мягко шлепнулась об пол и тихонько покатилась по кафелю к туалету, мурлыча на ходу вальс «Амурские волны». Вслед за нею резво и вприпрыжку побежал, дробно топоча по полу ножками, младенец-даун. Тот самый, что сидел обычно в большой банке со спиртом на кафедре, в шкафу за пыльными стеклами. На кафеле за ним оставались мокрые следы крохотных подошв.

«Как же это он из спирта выбрался? — удивилась Варя, — Или кто-то ему помог… Открыл банку… Он стучал наверное изнутри. Точка-точка-точка. Тире-тире-тире. Точка-точка-точка. Кто-то его выпустил, а спирт выпил…»

Мимо прошел, странно подпрыгивая и приседая, доцент Виноградский. Был он омерзительно гол, более того — из зада у него торчала Варварина «Гнойная хирургия». «Кто-то сильный засунул, — подумала Варвара не без уваженья, — Попробуй-ка такую книжищу в трубочку скрутить. Да плюс еще обложка: академическое издание, как-никак».

В плотной и живой тьме за окном заметались факельные огни. Откуда-то издалека послышался зов серебряного горна, — Варвара могла поклясться, что именно серебряного, да! По больничному саду пронесся и угас восторженный шепот майской листвы, и деревья замерли: перестали перебегать с места на место, переминаться на клумбах и ковыряться ветками в дуплах.

По больничной буковой аллее, в неверном и зыбком свете факелов, ехал тихим шагом, бросив поводья, принц Растафара Силасья на белом единороге. Мутный свет лампочки над входом Третьей травматологии делал его лицо совершенно потусторонним и немного грустным. Он поднял голову, увидел в окне Варвару и сказал: Сестричка! Сестричка! Варенька! Сестра! Да проснись же ты!

***

— Сестра! Да проснись же ты!

Рядовой Бекмурзин тряс ее за плечо.

— Что? Что вы, Бекмурзин? Что случилось?

— Что ты, сестричка, спишь так крепко? И не добудишься тебя, — бормотал Бекмурзин, татарские глаза его блестели, — Пойдем скорей, Спецназ-то наш того… Помер вроде. «О боги, боги! И при луне мне нет покоя» — мелькнуло под торопливый перестук каблуков по казенному кафелю.

Всплывало солнце над Питером, чтобы сразу зарыться в сырой фуфаечный ватин низких туч. Разлитое по столу пятно желтого света от лампы сделалось комичным в своей бесполезности…

***

«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция — «Технологический институт». Она сидела на потертом дерматине сиденья, запустив тонкие бледные пальцы без колец и перстей в пережженные пероксидом волосы. Острые локти, тертыё джинсы…. «…При этом типе поражения резко снижается общая сопротивляемость организма…» Страница пятьдесят один. Учебник на коленях, надорванный корешок. Обтрепанный переплет с обломанными углами, желтые ломкие страницы. Третьего зачет…

…Еще Антоша со своими звонками идиотскими. «Достань мне срочно эфедрину, очень надо». Интересно, когда это было не очень надо? И милая, и хорошая, и мамочка. И в ножки кланяться всю жизнь буду. Ага. Ну только достань, ну что тебе стоит. Выйди, Антоша, на Невский и кричи: «Варвара, достань мне эфедрину!» Теперь каждая санитарка в отделении будет трепать: «А этой, студентке-то, звонила сегодня наркота какая-то, и говорила, чтоб она эфедрину достала». «А да она ж тожа наркоманка, ты на нее посмотри только…» И понеслось — ля-ля-ля ля-ля-ля. Телефон в отделнии — как всесоюзное радио. «Маяк», блин. Да с нашими-то бабоньками… А потом, конечно, дойдет до Галины все. Снимет она так устало очки, посмотрит красными глазами и скажет: «Семенова! В чем дело?»… А в чем дело? Ни в чем. Жили-были три медсестры. Старшая ушла в декрет. Средняя ушла в отпуск. А младшая, дурочка, их подменяет. Заменить некем. Неужели?

В чем дело… Достань непризнанному гению и по совместительству чмошному ничтожеству Антоше эфедрин, и вылетай после этого с обеих работ на все четыре стороны. Из госпиталя — за то, что по слухам наркоманка, из аптеки — за то, что эфедрин достала. Класс. А Антоша зато в твою честь классно закинется в надежде (Дебил!) «споймать творческую тягу».

…Есть как хочется. Сожрала ночью все печенье чужое. Тварь. Надо было Тортиле хоть записочку оставить: «Анна Семеновна! Я сожрала с чаем все ваше печенье. Не смогла остановиться. Пухну. Простите меня за все, если сможете. И за те полбулки на прошлой неделе, которые вы так долго искали, тоже. Прощайте».

Она вдруг поймала себя на том, что в упор рассматривает черного, как кирзак, какого-то яйцеголового негра, который сидел как раз напротив нее, прямо под схемой метрополитена. Негр дружественно скалил сахарные зубы и хлопал коровьими ресницами. «У негров подкожная клетчатка ярко-оранжевая…» — автоматически всплыло откуда-то.. Она отвернулась.

Поезд, бомбардировочно завывая, рыл темноту тоннеля. Она вдруг представила, как там, впереди, в кабине, разноцветные огоньки расцвечивают в темноте небритое лицо машиниста, а он стеклянно глядит в тоннель, вслед убегающему вперед прожекторному лучу.

…Вот бы домой сейчас. Запереть дверь на все замки. Оборвать телефонный шнур. Свернуться под маминым пледом, и спать, спать, спать… И пошло оно все к черту. Нет, сначала поесть. Сварить картошечки в мундирах, с маслом с подсолнечным и с такой крупной серой солью. И с селедочкой И хлеб — черный, ноздреватый, теплый и душистый. Мягкий-мягкий.

Или просто хлеба. Много, с молоком… Уфф!..

«Мой дом еще похож на дом… В нем можно жить, а можно и не жить…». Там, где живу — вроде уже и не мой дом, потому, что в нем не живу. Несколько часов пару раз в неделю не в счет. Так где же я тогда живу? Непонятно. Не в аптеке точно. И не в госпитале. А вот если подойти формально. Дома что делают? Дома моются, кушают и спят по большому счету. Значит так. Ем я всюду. И в аптеке, и в госпитале, и в метро ем — что военного? И на улице тоже ем, на ходу. Сплю в госпитале. В институте не считается: это не сон. Только голову просвинцуешь, и все. В метро тоже не считается. Значит, в госпитале, в основном. Моюсь там же. Значит получается неутешительно: Варенька Семенова, двадцати двух лет проживает в данный момент в Областном госпитале Министерства Обороны России. Временно, будем надеяться.

А дома папа. Папка. Папашка.

 — Алло, папа, это я. 

 — Ты где?

 — На работе.

 — Всё время ты на работе.

 — Ну папа… Не начинай.

 — Что-то толку с твоей работы я не вижу никакого.

 — А какой толк тебе нужен?

 — Деньги мне нужны, деньги!

 — Папа!

 — Что папа? Что папа? Сидишь, ничерта не делаешь. Этими твоими аптеками да госпиталями на жизнь не заработаешь.

 — Ты можешь предложить что-нибудь лучше?

Пауза.

 — Не знаю.

 — Так что говоришь, если не знаешь?

 — Когда ты будешь?

 — В субботу.

 — Как в субботу? Завтра?

 — Нет, в следующую.

 — Как в следующую? Бася с Сэменом приезжают.

 — Ну и хорошо.

 — Как ну и хорошо. Тебе что, все равно?

 — А что?

 — Так убрать надо в квартире.

 — Вот сам и убери.

 — Я не могу.

 — Чего это?

 — У меня нет времени. Ты же знаешь, я обдумываю новую картину.

 — Ничем не могу помочь.

 — Как ты разговариваешь с отцом?!

 — Чего-чего?

 — О, вся в мамочку! Такая же дрянь!

 — Да пошел ты!

 — Варвара! Я тебя предупреждаю, еще раз…

Ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту…

…Папа. Папочка. Папулечка. Богема ты моя подзаборная. Старый дурак. «Вся в мамочку». Тебе бы на нее молиться. Ты ведь одного ее взгляда не стоишь. Теоретик. Я ее понимаю. С таким гениальным гением ведь ни одна женщина не проживет. Сама Мать Тереза бы не удержалась, чтоб тебя сковородкой не шваркнуть или рожища тебе не наставить. Вот и кушай теперь свою яичницу, пока не пожелтеешь. Ты мне тогда здорово объяснил ваш развод: «Лодка любви, доченька, разбилась о быт. Твоя мама, зайка, земная женщина. Увы, она не богиня. Поэтому мы больше не можем жить вместе. Но я клянусь тебе, Варенька, у тебя будет новая мама. Самая лучшая». Это в двенадцать-то лет…

 — Семенова! Почему плачешь? У тебя что-то случилось?

У меня, Лидия Тимофеевна, большое горе. Мои мама и папа, они…

 — Ну-ну, успокойся, Варенька! Коля Ясский, сбегай, принеси воды Варе.

 — Мои родители, они… они разбились вчера на машине. На «рафике».

??!

***

… «Станция «Площадь Мира».

Так, встали, раз-два! Рюкзак напле-чо! Громыхает рюкзак-то. Мыльница проклятая опять раскрылась… Точно, уже вся шмотка в мыле извозилась. Ладно, потом, потом. Опаздываем… Рюкзак раздуло, куда там твоим туристам! Граждане смотрят и думают: «Девочка приехала откуда-то». Приехала, а как же. Посол неизвестно чего в непонятной стране. Алиса, блин, в Зазеркалье. «С каждым шагом все чудесатее и чудесатее».

А вот интересно: мир какой-то стал нереальный. Плоский и аквариумно-двухмерный. Отстраненно-застекольный. Предметы утратили четкость, и прохожие какие-то зыбко-туманные… Не плачь, милая девочка. «Когда кончится эта война, тогда раздадут ордена и мне, и тебе, и мне, и тебе, и мне…» Получим сегодня денежку, пивка попьем. Надо будет перед госпиталем к Хоке зайти… Есть хочу. И спать. Спать и есть. Вечно есть и вечно спать. Рай совсем не такой, как его рисуют. Рай — это спальня, совмещенная с гастрономом. Уж я-то знаю. Ага, «Бумер», хозяева приехали…

 — Добрый день, Варвара!

 — Здравствуйте, Бэлла Валентиновна.

 — Тута все в порядке?

 — В полном.

 — Ну что, Варя, как вам работается?

 — Спасибо, нормально. («Бывало и лучше, но и хуже бывало…»)

 — Вы бледненькая, Варвара. У вас что-то случилось?

 — Нет, ну что вы! («Энтузиазм. Улыбнуться мило. Добрейшая тётя Хозяйка Бэлла Валентиновна. Матушка-кормилица ты наша. Свет очей ненаглядный»)

 — Кстати, Варвара, вы понимаете: работа у вас серьезная, ответственная.

 — Да, конечно («Это еще что такое?»)

 — Вы у нас работаете уже месяц…

 — Да…(«?!»)

 — Очень хорошо работаете…

 — … («Рада стараться, ваше высокоблагородие»).

 — Но вы понимаете, что, работая у нас, вам придется с другими подработками заканчивать…

 — Да, конечно. («Конечно! А жить на что? Ведь мой папа, знаете ли, не работает. У него дело поважнее какой-то прозаической работы. Он обдумывает новую картину…»)

 — И с институтом вы уже решили?

 — Нет еще.

 — Решайте скорей. С июня вы уже должны работать нормально. Ну, хорошо, работайте. Сережа, ты дозвонился? Почему? Мобильный отключен? Где ж он, сука, ездит? Я тоже ездию часто, но мобильный ведь не отключаю! Так, дозвонися сейчас быстро, и поедем… Меня это не волнует, это твои проблемы… Варвара, вы сегодня что-то грустная. Может, вам помочь чем-то?

 — Нет, ну что вы, Бэлла Валентиновна, у меня всё хорошо. («Помоги… Материально, естественно»)

 — Ну хорошо, до свиданья.

 — Бэлла Валентиновна…

 — Да-да?

 — А как насчет денег… Ну, за май, в смысле… В смысле зарплаты… («Где ж ты, где, о гордый раб Спартак?»)

 — А, насчет денег… Денег пока нет. Потом. На той неделе, скорее всего.

 — А-а-а, понятно… («На той неделе! Скорее всего! А жить-то НА ЭТОЙ!»)

 — Вы что-то хотели сказать?

 — Да нет, ничего. Вам, наверное, показалось… («Дай на „Бумере“ покататься, курва!»)

***

…Ну вот и доползли. Дом, милый дом…. Первый, Второй… Третий… Сейчас. Сейчас… Черт, ключи! О, ключи! О нет, о нет, ай кэн’т билив’ит! Потеряла или забыла, забыла или потеряла? Звонок. Еще, еще… Вдавить звонок в косяк, черт! Папа! Папочка! Куда же ты уже забежал, черт бы тебя побрал! Как не надо, торчишь неделями дома, глаза мозолишь, нудишь! А как доченьке не полчаса домой забежать, да ключи забымши — так нет тебя, о-о-оо!…

Она со злостью пнула изо всех сил ногой запертую дверь. По подъезду раскатисто и гулко загрохотало.

Звонок. Удар. Звонок. Удар. Звонок. Удар, удар, удар!

Приоткрылась соседняя дверь. На цепочке. В щели появился некий фрагмент: мутный заплывший глаз, щетина и перегар.

 — Головой попробуй, — хрипло сказал фрагмент.

 — А иди ты … — вразумительно сказала она.

 — А сама иди. — дверь с грохотом захлопнулась.

Она швырнула рюкзак на бетон площадки. Села на ступеньку. Хотелось заплакать, но слез не было. Да и не очень-то хотелось, если разобраться.

Полезла, сопя в рюкзак, достала сигареты.

 — Пустая, …! — пачка звучно шлепнулась в угол.

Она встала и пнула ногой соседскую дверь. Дверь моментально открылась. На цепочке.

 — Чего?

 — Игорь, дай курить мне.

 — У меня нема.

 — Не ври мне.

Игорь посопел, тяжко вздохнул.

 — Щас. — Дверь опять захлопнулась.

Она снова пнула дверь и вдавила липкую кнопку звонка в самую стену. Было слышно, как в квартире заливаются жаворонки.

 — Не звони! Голова… — Дверь открылась вновь. — На! — мутный Игорь протягивал ей пепельницу.

 — Это чего?! (Возмущенно).

 — Ды-ды-долбаны. Хочешь курить — кури, не хочешь — не кури, — философски изрек перегарный Игорь.

Она выбрала бычок покрупней. Хмыкнула: «Парламент». Полезла в карман. Зажигалки не было.

 — И зажигалку потеряла, — бесцветно сказала она, — Даже знаю где. В метро, на эскалаторе.

 — Ничерта у тебя своего нет. — почти уважительно сказал он. — Щас.

Через минуту Игорь появился со свернутой в трубочку горящей газетой. «Звезда» — успела прочитать она.

 — На, подкури, — по-доброму, с какими-то бабьими интонациями неожиданно умиленно сказал он. Видать похмелье было — ой-ёй-ой какое.

Он просунул горящую газету в щель.

 — Спасибо, — сказала она, выдыхая дым через ноздри.

 — Нэма за що, — дверь тихо закрылась.

Она сидела на ступеньке, пускала кольцами дым и бездумно глядела на окна подъезда.

Они были залиты побелкой: никто с самих времен капремонта не удосужился побелку эту отмыть.

 — Так. Пора. — громко сказала она и поднялась.

***

А на улице свирепствовал май. Она шла к метро медленно, медленно. Опять какая-то ломающая боль в груди. Раньше ведь не было. И тошнило почему-то все сильней и сильней. Зеленые круги перед глазами.

Турникет.

Эскалатор.

Платформа.

Поезд. «Осторожно, двери закрываются». Поехали. Тянутся за стеклами бесконечные серые кабели. Белая трафаретка «Не прислоняться» — напротив глаз.

Почему столько людей? Прямо давят со всех сторон. Старушки, главное. Сидели бы дома. Смотрели бы свои сериалы. Желтый свет плафонов. Плафоны похожи на гигантские леденцы… Стены вагона так причудливо плывут… Какие большие люди… Какие у них длинные ноги…

Расступаются. Вскакивают. Шелест.

 — Плохо…

 — Плохо…

 — Девушке плохо.

 — Врача надо…

 — Остановите поезд!

 — Вы с ума сошли!

 — Усадите, усадите её.

 — Девушка, что с вами? Вам плохо?

 — Хорошооо… («Какое все зеленое… Как хорошо стало… и эфедрина не надо никакого…Эх, Антоша… Зачем тебе эфедрин? Что это… Минералка…»)

 — Попейте… попейте водички.

Чудак какой, право. Открыл ради меня свою минералку. Мне же хорошо, люди… таблетки какие-то… Темнота. Тишина.

…Хорошо…

***

…Она шла по улице вдоль канала. Где-то вдалеке громыхало. Черно-фиолетовые тучи тяжко ворочались над городом. «Как крейсер „Аврора“ — подумала она. Запрокинув голову, она ловила губами первые тяжелые капли майской грозы.

… Дверь, как обычно не была заперта. Здесь это было не принято. Замок сломали еще на Рождество, и Хока, рачительный хозяин, никак не догадывался, что замки меняют или чинят. Хока относился к сломанному замку по-философски: отвлеченно и созерцательно. Тем более что брать с Хокиного флэта было просто нечего. Да и руки у Хоки росли непосредственно из самой задницы, по правде сказать.

Она осторожно, как входят в незнакомую воду, вошла в абсолютно темный коридор коммуналки. Где-то неподалеку распевала что-то жизнерадостное непотопляемая Алла Борисовна.

Коридор, как и положено в сугубых питерских коммуналках, шел непонятными изгибами, коленами и уступами. Она на ощупь повернула за угол, и заученным движением пригнулась и широко шагнула, поднимая ноги как можно выше: в этом месте был очень высокий и очень широкий порог, а сверху препятствие органично дополняла висящая под потолком ободранная детская ванночка, вся в рыжих лишаях ржавчины. Эта часть коридора неизменно составляла практически непреодолимое препятствие, когда после пьянки у Хоки надо было выбраться из квартиры.

Она сделала еще несколько шагов и с размаху налетела на что-то тяжелое и твердое. Предмет коротко и басовито бумкнул. Шипя от боли и прыгая на одной ноге, она наконец-то вывалилась на свет — в кухню. Из кухни стало видно, что ванночка сегодня покинула свое насиженное место и расположилась аккурат по фарватеру коридора.

Она пододвинула табуретку, села и стала смотреть на Хоку. Хока, мрачный и взлохмаченный, с черными мешками под глазами, сидел на хлипком кухонном столе, окруженном завалами фантастически грязной посуды, горами объедков и пустыми бутылками. На нем была зимняя матросская тельняшка, причем, какая-то безразмерная: подол ее доставал до самых хокиных тощих коленок. Колени были в свежих ссадинах. Хока держал в руках пивную бутылку, болтал ногами, приоткрыв рот созерцал противоположную стену в пятнах от раздавленных некогда тараканов.

 — Шалом-шабат, Хока! — громко сказала она.

Хока движением водолаза повернул голову, потом поднял пустую бутылку к глазам, и стал глядеть на нее сквозь стекло..

 — Маришка пришла, — удовлетворенно констатировал наконец он. 

 — Все ясно, — грустно сказала Варвара.

Да, все было ясно. У Хоки опять появились деньги, и он их опять ожесточенно пропивал. Обычно с какими-то мутными друзьями. Когда никто не приходил, пропивал в одиночку. Так как деньги обычно были большие, то заканчивалось все, как правило, неприятностями.

 — Давно жрешь? — спросила она.

 — Третий день, — просто ответил Хока., и довольно грациозно отправил бутылку за окно. Раздался звон, потом мат.

 — Ты вернулась? Ты меня простила? Мариша, мой малый! Я буду хорошим, честно. Веришь? — он беспокойно посмотрел на нее стеклянными ярко-синими глазами.

Она соскочила с табуретки, прихрамывая подошла к нему, и обняла его голову. Прижала к груди. Его светлые волосы рассыпались по её рукам. Он шмыгнул носом.

 — Хокочка, посмотри на меня. Хока, ты меня видишь?

 — Вижу…

 — Ну, кто я? Хока, скажи. Скажи мне, кто я. Слышишь? Ты меня узнаёшь?

 — Узнаю, конечно. Ты — мой прелестный мотылек, — он полез целоваться.

 — Ну-ну-ну! — засмеялась она, отрывая его от себя.

 — Мариша! — простонал Хока со слезою, — Мне ли тебя не узнать! Моя Марина, моя девочка хорошая, мой единственный малый, мой ребенок… Мой черный бисер, моя боль, моя ярость бессильная! Моя единственная любовь… Гасите Солнце — теперь оно ни к чему. Плачьте, дожди! Она не со мною, так к чему все? Вернись, явись мне, моя отрада! Явись мне, моя отрава! Явись — вновь сияющим ангелом… Явись — зияющей раной во мне… Отражением перекошенным, непрошено оконным стеклом отброшенным… — Хока обхватил обеими руками голову и безутешно и горько заплакал, совсем по-детски.

У нее сжалось сердце. „Материнский инстинкт“, — усмехнулась невесело.

 — Пойдем, спатки ляжем, — она взяла его за руку, — пойдем, Хокочка? Ну давай, слезай со стола. Пойдемки, ага?

 — Не. Давай водки купим! — вдруг заупрямился он. 

 — А потом и водки купим, конечно. Только сначала надо поспать. Договорились?

 — А точно? — недоверчиво спросил он. 

 — Конечно. Клянусь собаками. — Очень серьезно сказала она.

 — Смотри. Ты поклялась собаками. А ты со мной посидишь?

 — Ну конечно, заяц, конечно посижу.

 — А ты меня больше не бросишь, Мариша?

 — Не брошу тебя больше. Честно-честно.

 — Мм. Ну пошли, — с пьяным глубокомыслием сказал он и грузно спрыгнул со стола. Посыпалась посуда, жалобно звякнули пустые бутылки. Она взяла его за руку и повела в комнату. Он шел покорно и тихо, только громко сопел.

 — Ложись.

Он, как сноп, повалился на продавленный диван. Она подняла с замусоренного пола подушку, подсунула ему под голову. Укрыла пледом. Закрыла окна и задернула шторы. Свет в комнате превратился из серого в теплый желтый.

Она присела в кресло, переложив из него груду вещей на ковер.

…Марина…

Была Марина, на руках ее носил. Потом, как всегда,потом, как у всех — раз, и не стало. Полюбила, видишь ли, опера из Куйбышевского РОВД. Ну, не стало, и не стало. Большое дело. Ходил совершенно спокойный, даже веселый Отшучивался.

Потом она вышла замуж. Даже не за опера, за другого. Он наткнулся на них прямо на Невском. Они шли к Казанскому фотографироваться. Ее муж был старше лет на двадцать. То есть вполовину. Он даже подошел к ним поздравить. Улыбнулся, пожал ей руку: „Будь счастлива“. Пожал руку и жениху: „Поздравляю. Берегите её“.

В тот день вдруг напился страшно. Впервые. Пил неделю, до галлюцинаций. Как-то пили пиво и смотрели с ним кино. Французское. Про любовь. Вдруг он сказал: „Выключи!“

 — Чего?

 — Выключи.

 — Да чего ты?

 — Не хочу это смотреть.

 — Да ладно, ведь самое интересное!

 — Выдернул шнур из розетки.

 — Она похожа на Марину.

 — Ну и что?

 — А хотя… Действительно, ну и что…

Через пятнадцать минут ушел куда-то. Вернулся часа через полтора с водкой. Одна бутылка была почти пустой.

Вот и сейчас наверняка то же: шел по улице, встретил Марину. Наверняка с мужем. И понеслась… Всегда одно и то же…Слабак?

Эх, Мариша! Действительно, красивая девочка. Но разве ж так можно: Черный бисер… Какие он ей песни писал! Какие-то умники брали с его песнями гран-при на бардовских фестивалях в Москве… А теперь — вот…. Бедный мой Хока…»

Она вдруг встала на колени на ковер, обняла его голову — и поцеловала его в губы. Потом встала и пошла на кухню, вытирая на ходу слезы.

…С нервами что-то тоже. Так, чего б тут у него поесть? Ага, хлебушек. Черствый. Ничего, подойдет. Каша. Подгорела. Нормально. Яйца. Яичницу сделаем…

Она двигала сковородки, что-то грела, что-то жарила. Потом поставила дымящуюся сковородку на подоконник, и принялась есть стоя, глядя на питерские крыши за окном.

…Милый мальчик… Как он всё-так на Бориса похож… Эх, Варвара! И было бы тебе тепло. Он бы приносил тебе шоколадки и полевые цветки, и сидел бы на ковре, обняв твои ноги, а на столе горела бы настольная лампа и было бы тихо и — жить да жить… А так — плачь теперь под Джо Дассена. Лелей свою боль как дивный и страшный цветок. Вспоминай каждый день свои слова: «Уходи…Больше никогда…Ты мне не нужен… Прощай».Нелепо, безмозгло, жестоко и непоправимо ошиблась в себе, дура… Узнавай его в чужих на Невском: по походке, по волосам, со спины. Продолжай ненавидеть всех, кто похож на него. «БОЛЬШЕ НИКОГДА»… Как остановить кровь? А мальчики мучаются, а мальчики не понимают, что происходит. Мальчики любят искренне и бьют друг другу морды из-за красивой девочки Вари… Но что в том, если ОН поверил: «БОЛЬШЕ НИКОГДА»…

«Так, вот и откушали, — она вымазала сковородку хлебом, — Пора двигать. Как раз до госпиталя добраться. Сейчас бы поспать… Завалиться на диван, обнять разнесчастного дурачка Хоку, и — спать, спать, спать… И гори оно все… Все аптеки…Все больницы… Все госпиталя…Чего это опять тошнит так? О нет… Только не это!»

Её кинуло к умывальнику, она скорчилась над раковиной.

…Нормально… Покушала, дура? Безрезультатно покушала… Что же это творится такое?

…Зеркало… Ну и личико у тебя, девочка! Цвета молодой травы. Очень пикантно. Фу, гадость какая! Ну вот, вроде всё.

Зацепившись рюкзаком за косяк, она зашла в Хокину комнату. Присела на диван. Поправила ему волосы. Спит. Какой погром в комнате. Просто фантастика. В углу гитара как сирота. Она встала, подняла с пола плеер. «Потом привезу. Тут тебе все равно не жить. Или наступят, или замутят, или пропьют».

Клац. Не работает. Ага, батареек нет. Она принялась искать батарейки. На столе валялась большая круглая жестянка из-под монпансье. Внутри — как попало засунутые смятые купюры. Она нашла под столом крышку, закрутила банку и стала думать, куда бы ее спрятать. Спрятать было некуда. Она засунула банку в рюкзак. «Потом привезу и отдам. Без денег быстро протрезвеет… Да и поговорить нам надо…»

Наконец нашлись батарейки. Целая упаковка.

«Ого, „энерджайзер“. Ну, этих на месяц хватит. Будет играть, и играть, и играть». Она сорвала целлофановую обертку с батареек, скомкала с хрустом. Две — в плеер, две — в ящик стола. Клац. Порядок. «Ну-ка…»

«Ждет ли кто тебя
В небе декабря,
В небе декабря —
Колокольный звон…»

…Нормально. Его, что ли, новое? Послушаем… О, фенечка моя. Порвал Хока мою фенечку. Вернее, теперь уже свою. Моя любимая была. И подарила я её на Исаакиевской… давно как…

Она осторожно взяла с залитого какой-то дрянью стола нитку черно-красного бисера. Бисер рассыпался, запрыгал по растрескавшейся полировке стола.

Она собрала его в ладонь. Улыбнулась грустно. Посмотрела на спящего Хоку.

….И с тобой у меня не сошлось… Ты — мой красный бисер. Ты — мой черный бисер. У Борса была я, а у меня был ты, а у тебя была Марина. И ты ничего не знал. И ничего не узнаешь…

Она засунула плеер в карман, поправила лямку рюкзака и вышла из комнаты.

Дверь подъезда хлопнула.

«И тебе счастливых выходных», — сказала она в ответ. Над городом висели фиолетовые тучи, моросило. Она втащила из кармана черные слепые очки, криво нацепила их на нос, и, пританцовывая, пошла по лужам к метро. Редкие торопливые прохожие отвлекались от хлюпанья в своей обуви, и глядели ей вслед из-под зонтов — удивленно, настороженно, осуждающе.

Она вышла на Литейный мост и шла теперь через Неву.

…Черт, опять болит как. Меньше курить надо, меньше. А все отчего? Все от того, что сигареты — дрянь… Вот всё это кончится — брошу курить, выйду замуж за Хоку, буду хорошей, и будем мы с Хокою почтенное семейство…

Она прижимала руку к левой стороне груди все сильней и сильней. Уже стояла на эскалаторе, она бездумно касалась пальцем каждого проплывающего мимо светильника. Граждане косились на её темные очки.

Подходил поезд. Она побежала по ступенькам вниз, расталкивая пассажиров, пронеслась по платформе и влетела в вагон между закрывающимися дверями.

…Уф! Сердце колотится как! Как на свидании с принцем. Что-то людей сегодня мало… С чего бы это? А, суббота… Присядем. Хоть всего три остановочки ехать, но — отчего же нет? От жизни нужно брать все…

Она упала на сиденье и вытянула ноги. Утихшая было боль в груди прорезалась с новой силой. Она решила её заглушать. Рядом с ней сидели дедушка и внучек. Дедушка читал вслух книжку. Она стала вслушиваться.

«… Солнце восходит, и солнце заходит, и спешит к тому месту, где восходит. Ветер идет к югу и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется. К тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь…» Боль усилилась. Она опять прижала руку к груди.

… «И помрачатся смотрящие в окно, … и зацветет миндаль, и отяжелеет кузнечик, и осыплется каперс… доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин над источником, и не обрушилось колесо над колодезем…»

Она вспомнила про плеер, одела наушники и включила «плэй».

«Стаи белых птиц
в танце над землей,
в танце над землей
обвенчали нас…»

Она откинула голову на спинку сиденья и закрыла глаза.

«Мне бы за предел,
Где зима-метель,
Белая метель
Колыбельная…»

Боль ушла. Мимо неё, аккуратно переступив через ее вытянутые ноги, прошел Хока в обнимку с красивой девочкой Мариной. Пассажиры швыряли им вслед горсти бисера, и бисер звонко и дробно прыгал по полу.

Потом в вагон вошел, волоча по грязному полу длинные белые крылья, раненый из третьей палаты по кличке Спецназ. Он был небрит, нимб съехал на левое ухо.

«Почему он не под капельницей!» — с ужасом подумала она. — «Галина меня сожрет!»

Ангел наклонился к ней, и тихо и смущенно сказал хриплым голосом:

 — Переводят вот. И форму уже новую выдали. Хочешь со мной?

— Не знаю, — ответила она.

Спецназ пожал плечами, подпрыгнул, и шелестя крыльями, вылетел в тоннель сквозь стекло с надписью «Не прислоняться».

По проходу проехал на печальном белом единороге принц Растафара Силасья. Он дружески подмигнул ей и помахал рукой. Пассажиры поджимали ноги и убирали из прохода сумки, освобождая единорогу путь. Варвара засмеялась.

Похожие на леденцы плафоны отражались в темных стеклах ее очков.

«… Станция „Петрозаводская“ — устало сказал металлический голос пустому вагону. — Граждане пассажиры! Просьба покинуть вагоны! Поезд идет в депо. Не забывайте в вагонах личные вещи. Всего вам доброго. Осторожно, двери закрываются…» За окнами медленно поплыли огни конечной станции «Петрозаводская». Было видно, как мужик в красном жилете резво метет платформу — времени мало, — до первого поезда надо всё успеть…

Вновь щелкнул закольцованный на реверс плеер. Кассета уже еле крутилась — сели батарейки.

Так неси меня
Птицей вороном,
Птицей над сырым
Трупом города…
Вот как справили
Буйну свадебку,
Кто здесь с ладаном,
Где ключи от врат?

Так вовеки нам
Совет да любовь,
Да наотмашь в кровь
Посмеялися…
Аллилуйя всем,
Кто остался здесь,
А кто домой пошел —
Вдогонку первый снег,
А кто домой пошел —
Храни их, чистый снег…"

… Она все так же сидела, вытянув ноги и откинув голову на жесткую и неудобную спинку сиденья. Желтый свет похожих не леденцы плафонов все так же отражался в слепых стеклах ее очков. Желтый свет играл мельчайшими брызгами на черном бисере её фенечки.

Она улыбалась — немного грустно и устало. Казалось, она улыбается во сне.

Додав Art-Vertep 22 лютого 2003

Про автора

Я не разбираюсь в химии. Вообще. Так же туго с алгеброй, геометрией и  физикой. Деньги я считаю калькулятором, и меня спасает то, что это происходит нечасто. Когда нет калькулятора, считаю на пальцах.