Автори / Симон Чорний / Хашим, брат Мовсара

Мы застряли на какой-то ужасной узловой станции с гортанным хозарским названием.

Когда наш разболтанный, стонущий вагон отогнали на запасной путь, стало ясно, что мы тут надолго — как надолго, знал, пожалуй, один только Аллах, безраздельно правящий в этих местах. Правда, в последнее время соперничать с ним пытались российские федеральные войска, но пока что получалось у них не очень.

Беженцы, которыми под завязку был забит вагон — тихие черные женщины с орущими детьми и несколько стариков, тоже тихих, но, казалось, каждый с пехотной гранатой за пазухой (такие были у них взгляды) из вагона выходить не стали — ночь потому что.

Хотелось есть. И пить. Я повесил на шею камеру, немного подумал и захватил с собой, чтобы не украли со столика в купе, подарок Хашима, брата Мовсара — патрон от ПКТ с выгравированной на нем сурой из Корана, заткнул уши «таблетками» с UDO и отправился на поиски еды.

После получаса блуждания в душной тьме, сочащейся сложной смесью тревожных криков откуда-то издалека и запахов нужника, хаша, горелой резины и бараньего жира, еда нашлась. В чайной. Жареные куры и лаваши. Я с успехом преодолел открытое пространство перед чайной, оставшейся здесь с лучших, советских социалистических времен. Благоплучно, не подав виду, преодолел и вязкие взгляды сидевших перед чайной мужчин — горбоносых, бородатых, пропахших насквозь анашой и гортанно переговаривающихся вполголоса (судя по всему, им понравился мой CANON и не понравилось лицо и походка).

Благополучно вернулся я к вагону.

Никто из беженцев так по-прежнему и не вышел наружу, и этот дерьмовый вагон стоял темный и тихий, как цинковый гроб. Как тот гроб, что везли трое пьяных, военяющих застарелым потом русских в первом купе. Гроб в купе не помещался, поэтому русские в выцвевших грязных камуфляжах просто отломали столик между полками и поставили гроб стоймя. На мой вопрос, каково покойнику ехать стоя, они ответили, что покойнику похуй, потому что он подорвался на мине, и тем клочьям, которые удалось собрать, абсолютно безразлично как ехать — вертикально или горизонтально. И чтобы я, фриц ебанутый, шел нахуй с расспросами. И чтобы я им не попадался на глаза. А если я попадусь, они расколотят мне камеру. И ебло. И тогда чтобы я пенял на себя. И еще что-то, что я не понял. Связываться с федеральным воинством не хотелось, поэтому я съехал. Вдогонку я разобрал: «Фашист, блядь. Хуйло» — сказал один. «Турыст ёбаный» — поддержал второй.

Ночь стояла вязкая и душная, как фиолетовый щербет. Лезть в вагон мне не хотелось, и я решил, что поужинаю снаружи.

Я уже дожирал курицу — разрывал мясо руками, по которым тек жир, и вытирал жир об куски лаваша, и отправлял их в рот, когда я заметил собаку.

Похожая на лисицу, кудлатая, остроносая, со смешными треугольными ушами, какими-то репейниками в шерсти и глазами еврейского мальчика — мудрыми и печальными, она стояла в двадати шагах от меня, смотрела, как я ем, и время от времени спазматически сглатывала.

— Эй! — сказал я ей, — Иди сюда!

Она не двинулась с места. Возможно, не понимала по-немецки.

— Ну иди сюда, лисичка. Дам пожрать тебе.

Она стояла и не двигалась, глядела на меня, не отрываясь.

— Ну иди сюда, дура.

Собака не двигалась. Наверное, боялась.

Я кинул в нее куском лаваша. Она отбежала и теперь стояла где-то за пятном фонаря на рельсах.

Я прикинул, удастся ли ее сфотографировать. Не удастся. Руки были в жиру.

Я пожал плечами и хотел продолжить с курицей, но не тут-то было.

Из темноты как-то сразу надвинулись и оказались вокруг меня какие-то трое.

Я смотрел на них снизу вверх, сидя на рельсе. Отсюда, снизу, казалось, что они состоят из двух огоромных волосатых ноздрей каждый. Очень смешной ракурс.

Они тоже смотрели на меня, и им тоже было смешно. Они негромко переговаривались на своём тарабарском языке и пересмеивались.

После нескольких фраз тот, что стоял ближе всех ко мне, толкнул меня коленом в плечо и что-то сказал, обращаясь уже ко мне.

— Чего? — спросил я по-русски и прикинул, во что я влетел на этот раз.

Он грубо сказал что-то, остальные довольно заржали. Боковым зрением я видел вагон — не было в тот момент в мире вагона мертвее и безжизненнее.

— Чего ? — повторил я. 

Он снова сказал что-то и показал на фотоаппарат.

— А, сфтотографировать? — я обрадовался. Сфотографировать не проблема.

Я поспешно вытер руки прямо об камуфляжную куртку и хотел было подняться, но к моему удивлению, получил удар под рёбра носком тяжелого армейского ботинка. Не сильный, но обидный. Одновременно ближний схватился за ремень фотоаппарата и с силой потянул к себе.

Дурацкая собака надрывно и жутко завыла где-то в темноте. Вагон стоял тёмный и тихий.

— Э, э, ребята! — я полез в карман за удостоверением, руки тряслись, — я репортер! Я-немецкий журналист!

Сразу вслед за этим меня убили.

Двумя выстрелами в голову.

Мой случай попал в годовой отчет «Международной амнистии», редакция не получила мой самый лучший репортаж, мое тело привезли в Мюнхен только через три недели, а снятыми с меня часами, фотоаппаратом и mp3-плеером, надеюсь, кто-нибудь сейчас пользуется, иначе получается, что погиб я вовсе зря.

Русские, что везли родным своего подорвавшегося на мине товарища, после неспешного ухода моих убийц вывернули мне карманы и забрали себе всё, что нашли: удостоверение журналиста, две отснятые пленки, ключи от моей мюнхенской квартиры и тридцать российских рублей. И подарок Хашимма, брата Мовсара — патрон от ПКТ с выгравированной сурой из Корана. На память.

Возможно, потом они даже выпили за упокой моей души по стакану водки — у русских есть такой обычай…

Перевод с немецкого Симона Чорного

Додав Art-Vertep 22 лютого 2003

Про автора

Я не разбираюсь в химии. Вообще. Так же туго с алгеброй, геометрией и  физикой. Деньги я считаю калькулятором, и меня спасает то, что это происходит нечасто. Когда нет калькулятора, считаю на пальцах.