Город заливал дождь; потоки мелких водных капель, словно се-диной, покрыли дрожащие от ветра окна; небо просело, как набухший по-сле ливня тент, серый, переливающийся множеством мрачных красок. Этот день был для всех жителей Ионвиля вытянутым и скрипучим. Он походил на неторопливую нить полоумной судьбы… Дела ползли медленно — сонные мухи, готовящиеся к зиме; обычно бархатистые, смугловатые тени вдруг на-полнялись чернильной жидкостью тьмы; трещинки-щупальца охватывали весь город, всю громадную каменную грибницу — трактир «Золотой лев», аптеку, книжную лавку Паркинсона, особняки мэра и лекаря. Мглистая пау-тина таила в себе ухмылки десятков странных, призрачных существ, кото-рые дыханием своим леденили души обывателей, наполняли их туманной тоской; они вдыхали в тяжелый, изнуряюще-сладкий парфюм города гни-лостную, болотную нотку, что ярко-зеленой бабочкой порхала по улицам, неся на матово тускнеющих чешуйчатых крыльях влажную, ядовитую мглу…

Сердце темной дождливой дымки пронзал неопределенного цвета взгляд молодой женщины. Вихрь мыслей, будто сонм духов на литании Дионису, кружил тяжелую голову, постоянно терзая и беспокоя ее злобную меланхолию. Налитая черной страстью грудь упиралась в холодный подо-конник, шершавый листок герани щекотал ее шелковистую шею, легкий, морозный сквознячок ласкал теплую ложбинку в вырезе домашнего, бордо-вого платья. Все было по-прежнему, даже дождь лил, как и вчера… Но ей казалось, что чудовище, создавшее мир, приступило к полной переделке своего творения — и вот мелкие штрихи, такие, как цвет реки, пение птиц, стук колес кареты по глухо звенящей мостовой, свист падающих капель, блеск мокрой черепицы, изменяются, мутируют, словно монстры в берлин-ской кунсткамере, о которой она читала в «Руанском светоче».

— Госпожа…

Голос Фелисите лопнул набатом в тихом предчувствии комнаты. Слу-жанка неслышно вошла и неясным фиолетовым пятном оттеняла кремовую сдержанность столовой.

— Госпожа, там, в гостиной, мсье Паркинсон. Он ждет Вас… Что-то до-ложить?

Душа Эммы… да, Эммы… ее душа мгновенно переполнилась зловон-ной, ненавидящей желчью. Вор! Да как он смеет! Она думала о Леоне, о Шарле, и вот, пожалуйста, в ее длинные, волокнистые мысли острым ножом вонзился Николас Паркинсон, мягкотелый, скользкий — пресмыкающее-ся…

— Госпожа?

Фелисите ждала ответа. Серебристые блики ненастья, вырываясь из оконных клеток, плясали по ее изможденному угрызениями сомнений лицу. Надо было что-то решать.

 — Передай… Передай ему, что я себя плохо чувствую. У меня мигрень. Слышишь? Поняла?

 — Слушаюсь, госпожа.

Фелисите полуприсела в неуклюжем книксене и выскользнула из сто-ловой. Однако ее фиолетовое, густо-ароматное присутствие еще долго не покидало кремовую идиллию стен; Эмма отошла от окна и села в мягкое, пушистое кресло. Леон…

С Леоном у Эммы ничего не получалось. Она размышляла, неторопли-во перебирая приятную на ощупь бахрому юбки. Она жаждала его объятий, поцелуев, жгучих ухаживаний, кошачьих телодвижений; ей хотелось лета, хотелось сидеть вместе с ним на скамейке в саду м вчитываться в пьянящий абсент строк Леконт де Лиля, сжимая прохладную, нежную ладонь Леона, касаясь его упругого, такого желанного бедра…

Эмме следовало ухватиться за него, и, как Зевс увлек в свои царствен-ные покои юного Ганимеда, так и она могла бы затащить Леона к себе, по-крыть алчными, кровососущими поцелуями, выпить его жизнь, хмелея в буйстве похотливого Амура. И вот он уехал… Она знала, знала же, что это была ее последняя надежда на счастье! Почему, спрашивала она себя десят-ки, сотни, тысячи раз, почему ты не задержала его, почему не закрыла в пу-шистых сумерках сарайчика, среди садовых инструментов и пахнущих све-жестью саженцев? Ведь могла… Но не смогла. И Эмма чувствовала одну причину, ощущала ее всей поверхностью своего тела — Альтер. Он стоял между ними. Внезапно ей привиделась словно сотканная из пыльной дымки фигура, потрясающая отвратительными лохмотьями, из-вергающая клокочущие непонятные звуки; страшное видение будто бы улыбнулось ей, внезапно успокоившись и продемонстрировав наличие вели-колепных, белоснежных зубов — совершенно неожиданное на этом земли-стом, изрытом возрастом и лишениями лице. Эмма содрогнулась.

Она опять подошла к окну. Ноги в домашних туфлях уютно скрипели по деревянному полу, где-то на кухне мяукнула кошка, выпрашивая кусочек мясца у Фелисите. Выглянуло солнце, решительно разбросав лучами под-слеповатые обрывки туч. Вспыхнули яркими огнями окна, жаркой змеей пробежало сияние по кирпично-рыжей черепице, миллионами ящериц за-пестрила маслина у дома нотариуса. Среди уходящих в бездонность почвы луж, вдалеке, словно подвижный межевой столб, кто-то ровно, линейно вы-хаживал. Эмма узнала Паркинсона — по сутулости и чему-то неуловимо анг-лийскому, уайльдовскому в его фигуре. И, конечно же, по знаменитому на всю коммуну табачного цвета сюртуку, длиннополому и жирными пятнами переливавшемся на солнце. Он уходил… Леон уехал… Альтер ждал ее — ждал всегда, позабыв о надежде. Альтер знал, что рано или поздно, но она его навестит.

Эмма отворила окно.

Карета рессорно подпрыгивала на рытвинах, радостно позвякивая ко-лесами. Вдалеке, на южном краю неба, там, куда они ехали, синела, места-ми сгущаясь до черных клякс, гигантская туча. До одинокого путника не до-носился грохот ненастья, он с грустью смотрел, как вертелось колесо, щедро разбрызгивая липкую, зеленоватую грязь. Кучер, которого звали Па-рис, правил, широко расставив руки; лошади громко сопели, вдыхая свежий воздух долин, и бежали иноходью. Спиною путник все время ощущал толч-ки привязанных к задней стенке повозки узлов.

Они поднимались на Тибурвильскую гору; туча приближалась, однако постепенно она светлела, словно растворяясь в приторной лазури неба. Внезапно навстречу карете выскочил и пронесся мимо дребезжащий таран-тас; путник успел заметить, что в повозке сидел хилый, иссушенный челове-чек с лохматой паклей рыжеватых волос и толстой сигарой в желтых зубах.

- Парис! — окрикнул кучера путник.

- Мсье?

- Останови! Разомну ноги. А ты перекуси.

Карета с жалобным стоном остановилась. Циклопически бесстрастный свод небес абракадаброй оттенков был занесен над головой путника, кото-рый, грузно переваливаясь, вылез из кареты; он был очень высок, ладно сложен, одет как джентльмен. Широкая шляпа едва держалась на косматой гриве, мохнатые усы лихо раздувались удалым ветерком. Ему можно было дать около сорока пяти лет. Яркий румянец, задорный блеск заплывших жи-ром глаз говорили о воистину великанском здоровье незнакомца. Это был настоящий нормандец — богатый, независимый, от скуки объезжавший с ви-зитами своих многочисленных знакомых.

Парис с аппетитом вонзил зубы в утиное крылышко, зажав в левой ру-ке флягу с бодрящим кальвадосом. Нормандец сделал несколько шагов по травке, в палитре которой смешались яркая зелень радости роста и унылая желтизна близящихся морозов. Метрах в десяти тихо мурлыкал листвою приземистый дуб. Его корни, как лапы откормленного паука, причудливо переплетаясь и выгибаясь дугою, уходили под землю. Нормандец подошел и сел на один из таких корней. От дерева шло спокойное, уверенное тепло вечной, неизменной жизни. По его толстому, изборожденному рыхлыми морщинами коры стволу куда-то спешили по делам муравьи; вокруг, отде-ляясь, словно капельки слез, от блестящих листьев, кружили жужжащие на-секомые, то и дело присаживавшиеся на шляпу и сюртук нормандца.

- Эх, Эмма, — глубоко вдохнул он в себя будоражащий аромат при-роды и быстрым движением снял шляпу. При этом одна неосторожная муш-ка соскользнула в пожухшую траву. Его могучая пятерня с размаху зарылась в непослушных длинных прядях; глаза затуманились, и светлые слезы отразили бирюзовый фейерверк неба…

- Мсье…

- Да, Парис, иду, — путаясь в траве и просторном сюртуке, он кое-как добрался до кареты.

Голубоглазый Жюстен сидит на крылечке трактира, внимательно раз-глядывая огромную, всепоглощающую лужу, что разорвала ионвильский тракт на две части — правую и левую. Правая значительно светлее левой — из-за неудобного ландшафта домов там гораздо меньше, и деревьев на бо-лоте почти нет. Оттуда же доносится трепет спиц далекого тарантаса. Жюс-тен вертит в руках синюю склянку; на ней нет этикетки, поэтому он не знает о содержимом. От едко-синего стекла у мальчишки синеют пальцы и ладо-ни — будто метка душителя, до изнеможения сжимавшего горло жертвы.

Склянку Жюстен должен отнести жене лекаря. Его мысли обволакива-ют госпожу Эмму лазурным туманом блаженства. Он восхищается этим вол-шебным, необычным существом. Жюстен вспоминает ее полные, розовые руки, приятный запах шуршащих юбок, мелодичную игривость голоса; склянка выпадает из его рук. Глухо звякнув, она катится к краю лужи, по-сверкивая мутными гранями.

Мальчик проворно спрыгивает со ступенек. На правую часть дороги, юродиво трясясь, вылетает старый тарантас. Жюстен наклоняется, протяги-вая руку к склянке. Тарантас несется прямо на него. Жюстен хватает буты-лочку, крепко вжимая ладонь в прохладу стекла. «Стой!», раздается из по-возки. Мальчик застывает в ужасе. Замирают и лошади, скульптурно вздыбившись среди фонтанов грязи, у самого края лужи. Склянка изморозью щекочет кожу. «Как он? … Болван, ты что, ослеп!?», доносится крикливое из тарантаса.

Ник. Это он — причудливый образ кисти больного художника. Бледно-оливковая кожа, глаза навыкате, изящная, неестественная худоба, жесткий серебристый ёрш волос. Паркинсон любит две вещи — свою лавку и бедного Жюстена. Он поднимается с обитого черной кожей сидения и с тревогой всматривается в сжавшуюся в страхе фигурку. Тонкие, холеные пальцы нервно царапают шаткую дверцу. Он спрашивает о чем-то, но Жюстен как в тумане, слова доходят до него словно сквозь вату…

Очутившись в повозке, мальчик начинает понемногу приходить в себя. Ник пахнет табаком. Быстро перебирая пальцами, он расстегивает Жюстену рубашку.

- Ну, что ты? Успокойся, успокойся… Все нормально.

«Все нормально»… Милый Ник. Только он любезен с Жюстеном. Да еще госпожа Эмма…

Голубоглазый Жюстен видит высоко в небе, там, среди клыкастых, словно в припадке падучей изогнутых туч, утиный клин. Клинок, занесенный над головой. Кто знает, сам ли он держит этот клинок, или кто-то другой занес его над головой Ника?

- Что это за склянка?

Вопрос возвращает мальчика к реальности. Мускулы лица невольно дергаются, и васильки глаз тревожно дрожат на ветру.

- Это… это для госпожи Эммы… жены лекаря. Хозяин просил отне-сти.

- А-а, вот оно что… Тогда поехали, я тебя подброшу.

Жюстен согласился.

Ее башмаки глубоко вязли в жидкой горчице грязи, платье жалобно трещало, зацепаясь за острые сучья и лохматые кусты. Она шла быстрее обычного; дышать было тяжело — немилосердно жгло солнце, а грудь креп-ко сжимал узкий корсет. Эмма остановилась на минуту, чтобы ослабить же-лезные объятия платья — и вскоре вновь шагала среди топей. Вдали видне-лись грязно-розовые крыши обширного поместья — Ла Юшет. Эмма старалась не смотреть в ту сторону; мысли о Родольфе причиняли ей тупую боль где-то внизу живота. Боль остро поднималась выше, разрывала диа-фрагму, вспарывала горло, вонзалась под подбородок… Эмма вскрикнула; в ее волосах цепко бесился солнечный луч; она пошла быстрее.

Наконец, ее взору явились два необычных дерева. Корнями они спле-тались друг с другом, образуя путаную дельту, сплошь заросшую шиповни-ком и чайной розой; выше голые, блестящие стволы, похожие на нескромно обнаженные человеческие гениталии, расходились, как два полукруга, что-бы соединиться вверху скудными кронами. Их руки-ветви словно ласкали друг друга… Внизу, среди колючих зарослей, едва заметная, склонилась убогая, мрачная хижина, которая буквально вырастала из густой сетки тол-стых корней. Камышовая крыша угрюмым веком прикрывала слепоту оваль-ных отверстий — вероятно, окон. Сразу за деревьями, поддерживаемая вы-сокой, покрытой мелкой травкой насыпью, медленно ползла неровная, изрытая колесами экипажей дорога на Каэн.

Эмма остановилась. Оставалось сделать еще несколько шагов. Она решилась, услыхав вдруг отдаленный стук кареты.

Там, внутри, двигалось нечто — неясный шепот дряхлых лохмотьев, шорох сухой соломы, запах безжизненности и влажных трав… Альтер под-нял голову, и Эмма снова, в который раз, увидела эти глаза. Вовсе не безум-ные глаза. Лицо — грязное, какое-то пестрое, пятнистое — не было, однако, лишено некой привлекательности. И почему его звали Слепым?

Изнутри хижина оказалась отнюдь не омерзительной, напротив, странная опрятность «обстановки» неприятно кольнула Эмму. Солома была ровно выстелена — точно красиво застеленное, хорошо взбитое ложе; пра-вильной пирамидой высилась посуда, заключавшаяся в жестяных банках, деревянных чашках и ложках да дырявых котлах; в другом углу, на отда-ленном подобии вешалки, громоздилось десятками ровных складок бурое тряпье. Прямо в центре круглого солнечного пятна полулежал Альтер. В по-зе апостола на Тайной вечере.

Эмма нервничала, мелко перебирая кружевную оборку изумрудно-зеленого платья, что стыдливо пряталось под блестящим темно-серым пла-щом. Плащ был мужским и довольно странно смотрелся на ее хрупкой, не-сколько узковатой фигуре.

«Ну, вот и я», выдавила она.

Слепой издал двусмысленный хрип. Из его сомкнутых мокрых губ появился пузырь, который немедленно вырос и бесшумно лопнул.

«Я не знала… У себя ли… ты», лепетала Эмма, не в силах приблизиться к этому страшному и в то же время зовущему телу.

«Себя ли, себя ли!», громко сказал Слепой и откинул свои лохмотья, обнажая покрытые коркой грязи, но, впрочем, стройные, сильные ноги. Эм-ма лишилась чувств — впервые в жизни.

Коленом Жюстен испуганно ощущал твердые пальцы Паркинсона. Их сильно трясло в тарантасе, и пальцы неслышно тарахтели по круглой, с продолговатой впадинкой, коленной чашечке. Жюстен не знал, приятно ему или нет, ведь это не то, что… Сверху послышалось скрежетание ворон. Жюстен поднял голову. Не утки, нет, вороны.

Склянку он опустил в карман, и она плясала там в такт выбоинам на каэнском тракте.

- Ты знаешь, что за городом остановился табор? Нет? Ну, вот. Я свожу тебя, обязательно свожу, вот увидишь. Это неподалеку от фермы Берто. У них там главный большой такой, с длинными усами. Зовут Романом…

Жюстен не любил цыган. Ему нравилась госпожа Эмма.

- Останови!

Домик тетушки Лярме. Кокетливые, выкрашенные желтой краской окошки, мигающие ярко-алыми занавесками; миниатюрный садик вокруг высокого крыльца, накрытого затейливо украшенным резьбой деревянным козырьком. Дверь полуоткрыта. Вот и сама тетушка Лярме — возится со своими кактусами. Ник мягко сжимает локоть Жюстена.

- Сейчас попьем чайку у госпожи Лярме, и тогда — к жене лекаря. Идет?

«Попьем чайку…» Обреченно вздохнув, Жюстен соскакивает с таран-таса и попадает прямо в небольшую, но порядочно глубокую лужу у калит-ки.

- Боже ты мой! Малышик забрызгался! — визгливо охает тетушка Ляр-ме…

Сладкий чай… сладкий чай… сладкий чай…

Звякает ложечка о блюдце. В стекло окна… окно света… бьется черным веером ворон. Не ворона, а ворон. Окровавленные когти, изломанный клюв. Летят перья, как пепел горящего города. Жюстен молча пьет чай.

- А дядя Ник тебе уже рассказывал про табор? А, малышик?

Они переглядываются. Он мигает. Она исчезает.

- Ну, попили чаек? А теперь…

Как загадочно звучит это «теперь»… что теперь? … что терпеть? … по-чему не «сейчас»? … зачем эта липкость жизни, зачем влажность, дрожь, жидкие круги, эллипсы горящих глаз, горячая кожа, горячий воск губ. Жюс-тен знает, что не сможет забыть… он будет ходить на могилу Эммы… Стоп. Почему он так подумал? … просто нужно думать, не важно о чем… итак, он будет ходить на могилу Эммы, и все же не сможет забыть… забыть… следует постараться. По стеклу багровыми параллелями сползает скелет усталой птицы… пальцы, пальцы… он будет носить ей цветы — букеты полевых цве-тов, мелких, трогательных цветочков, широко распахнутых и еще не рас-пустившихся. Они — цветы — будут склоняться к мрамору (может, и не мра-мору) ее могильной плиты, пить холод мертвой пыльцой… Жюстен не кричит. К чему? Добрая тетушка Лярме — как у нее уютно… ни пылинки во-круг… почти как у хозяина в аптеке… думать — думать — думать… падает к ногам госпожи Эммы… они в могиле… присыпаны землей… из рассохшихся туфель растут бледные анемоны… пышные анемоны ползут по телу Жюсте-на… лепестками, твердыми лепесткамиохватываютегоплечи-оххх…

Карета влетает в плотную пелену тумана, внезапно возникшего на ее пути. Туман — сиреневый, местами темно-серый, а тени превращают его в черное, мясистое месиво, живое, копошащееся. Мириады невиданных тва-рей подхватывают карету, несут ее неведомо куда; их не замечает Парис. Он гонит своих Пелагию, Промаху и Люцину, хотя ногами они не касаются земли, взбивая копытами синеватую пену дымки. Внутри кареты дремлет могучий Нормандец. Рука его устало застыла на кожаном переплете «Мак-бета». Рядом, среди скомканной ткани сиденья, мрачно переливаются свер-кающими острыми гранями другие книги. Они истерты, залистаны. Норман-дец глубоко кивает носом; в маленькие, незашторенные окошки на него пялятся желтые глазные яблоки, едва сдерживаемые прыгучими проводами сосудов; Люцина беременна, но случилось это недавно, каурый Гекебол по-крыл ее среди безумно-пронзительно-ароматной симфонии конюшен в по-следнюю треть молочной луны; Парису едва удается растормошить сонную Пелагию — она вдруг подхватывается, издает триумфальное ржание и резко бросается вперед, смешивая свою пышнопенную гриву с ватными клочьями тумана. Карету подбрасывает на ухабе; Нормандец просыпается, широко распахивая молчаливый рот; «Макбет» падает к его ногам, и он замечает желтоватые пятна солнца на пыльных стеклах.

- Парис! — раздается раскатом…

Паркинсон застегнул штаны и сюртук, подобрал со стола палку и си-нюю склянку и шагнул меж нескромно распахнутых створок хлипкой двери. На его плечо, прозвучав как хлопушка, сел ручной ворон тетушки Лярме. Паркинсон брезгливо отряхнул птицу с плеча.

- Сюзанна! Сюзанна! — нетерпеливо позвал он. 

На свет тихонько выползла Сюзанна Лярме, зашуршав креповой зана-веской и накрахмаленными юбками. Ее лицо мертвенно возникло среди дремлющих потенций мира.

— Где ты ходишь? — грубовато упрекнул ее букинист. — Значит так, пусть поспит подольше. Поняла?

Тетушка Лярме медленно кивнула. Глаза ее блеснули, как бусины на дряблой, голубоватой, подрагивающей шее престарелой герцогини. Губы выпрямились в плотоядной ухмылке. Пудрёные букли радостно потерли свои осьминожьи лапы.

- Так, и еще, — продолжал Паркинсон, расшагивая комнату и поправ-ляя непослушный галстук. — Если будет спрашивать про бутылку, скажешь, что я ее отвез жене лекаря, так что пусть не волнуется. Запомнила?

Еще один кивок. Пудра туманом осыпaлась с волос.

Паркинсон застыл. Глаза его устремились к изображению Пресвятой Девы, затиснутому между горкой севрского фарфора и глиняным бюстиком Бюффона. Яркие краски, блестящая новизной бумага, блаженство застывшей в фонтане складок фигуры схватили его за помертвевшую душу и сильно встряхнули, будто мокрого щенка. Рука его непроизвольно совершила не-сколько знакомых пассов — неумелое знамение. Тетушка Лярме удивленно отступила.

- Что вы делаете?

- Нужно сходить к Бурнизьену, — пробормотал букинист. — Да, нужно. Он развернулся, и громадный горб паруса сюртука едва прошел в уз-кий дверной проем. Тетушка Лярме недоуменно всматривалась в изображе-ние Богоматери.

Омэ, да, он несколько удивлен просьбой букиниста продать несколько унций мышьяка, Паркинсон отказался, да, объяснить свою просьбу, почему? лишь напомнил аптекарю о прискорбных фактах, скрытый фактаж, Омэ не-медленно согласился, а что?

Из переднего кармана его длинного белого фартука извлекается по-золоченный ключ, затейливо украшенный головой Горгоны, в некоторых местах позолота стерлась, сквозь нее проглядывает бесцветная, бездушная сталь, ключик находится в частом употреблении, а вы думали?

Аптекарь открывает тайный ящичек стола, заваленного газетами и пыльными медицинскими справочниками, пока же он роется среди склянок и упаковок, Паркинсон безучастно, то есть без участия, без сочувствия, без надежды, без выделений… разглядывает хитрую рожицу диковатого Жан-Жака на водянистом офорте, Руссо опирается на высокую клетку, полную птиц, будто мертвецов, похожих на комья грязи или на серые неаккуратные кляксы, странно, несмотря на то, что дверца клетки была, плыла, слыла, брала, врала… открыта, птицы не покидали ее, Паркинсон издал звук, как конь на водопое, слон на выкорме, бабуин в упряжке… который должен был, вероятно, означать одновременно презрение и заинтересованность, и перешел к следующему офорту, крепкой воде, спирту, однако рассмотреть пастора Стерна не успел, за спиной, стеной, глиной, глюкозой… негромко кашлянул, отрыгнул, хохотнул, прискакнул… Омэ.

Он держал в руках небольшой, мятый пакетик, держал осторожно, с благоговением, святым говеньем, чистым промыванием, росистым умывани-ем… словно Эринния, это? сколько? луидор, помидор, пыльный сор… хоро-шо, держите, Паркинсон быстро взял вещество и сунул в карман сюртука.

Выйдя на улицу, букинист пересыпал содержимое пакетика в синюю склянку.

Жюстена трясло — от страха. Омэ старательно пририсовывал усики пастору Стерну. Это был необычный, необъяснимый страх. Карета, наконец, выехала на свет. Пальто распахнулось, и Нормандец предстал во всей красе — огромный, величественный, застегнутый на много пуговиц. Он долго вы-бирал цвет. Остановился на жаркой африканской охре. Стерн все время от-ворачивался, и аптекарь громко ругался. Он бесплотным призраком подни-мался, вибрируя воздушной мембраной, из книг Паркинсона. Зеленый зов книжной лавки преследовал мальчишку, пока он беспорядочно бежал по редколесью, перепрыгивая через гниющие трупы деревьев, расталкивая пляшущие толпы странного вида существ. В аптеке больше никого не было — жена Омэ давно умерла, лишь ее грузный призрак с укоризной возникал по четвергам на пороге кухни. Из-за этого ушли все слуги. Он потер кулаками глаза — вокруг то и дело выскакивали обелиски деревьев. Парис громко за-кричал на неповоротливую Промаху. Хлопнул кнут. На одной из полян, ядо-вито-зеленой и очень просторной, он чуть не сбил с ног статного, голого старика с флейтой. Козлоногий рантье обдал парнишку взглядом обжигаю-щих холодом алых глаз, и Жюстен, неистово дрожа, помчался дальше. Все ящики в доме были заполнены картонными орденами — их вырезали дети по наказу отца. Карета неслась все быстрее и быстрее. Грязь не успевала выле-тать из-под колес и вместе со всей лесной нечистью впитывалась в повозку. Пастор Стерн особенно резко мотнул головой, и карандаш глубоко вонзился в картонную глазницу.

Каждый из них, предаваясь любви, повторял имя. Эмма, словно вы-брошенная на берег рыба, бессильно, пропастью открывала рот, содрогаясь под бешеными толчками Альтера. Иногда ее иссушенные губы смыкались, и что-то срывалось с них, но что — разобрать было невозможно. Может, она повторяла имя Леона, который бросил ее ради — она по-женски злорадство-вала — триппера и профанации; или она твердила «Шарль, Шарль…», муча-ясь ужасной совестливой мукой, которая рытвинами извергала ее тело. Мог-ла ли она произносить имя Берты, своей нелюбимой, отвергнутой дочери? Нет. Не при отце…

С его губ, потрескавшихся, затвердевших, тоже несколько раз соско-чило одно… слово. Эмма не слышала его, ибо стонала по-кошачьи, а он, достигая в очередной раз оргазма, выгибая шею, сжимая в натуге лицо, вы-плевывал: «Отец! О, отец!…» Кем был его отец? Вероятно, ответом на этот вопрос могло быть другое слово, невнятно прожеванное им лишь однажды, на исходе четвертого акта. Однако и его разобрать вряд ли удалось бы…

Их любовь напоминала звериную случку. Абсолютно обнаженные, они кусали, рычали, царапали, визжали, тряслись, громко охали, пошлепывали, качались… Лаокоон любви в убогой лачуге. Эмма то и дело касалась широ-кой, лепной груди Альтера — губами, ресницами, пальцами, волосами, лбом; руки Слепого скользили по ее бедрам, талии, ногам, спине, сминая кожу, оставляя на ней темные полосы; их ступни барабанили воздух наслаждени-ем — четыре беснующиеся ступни, всплески подушечек, дрожащая паутина жизненных линий. В окно заглядывало солнце — круглолицый бесстрашный вуайерист. Издалека доносился тряс тарантаса…

Пшеничные волны лучей вплетаются в голубые полыньи испуганных глаз. Несутся волосы несется тело лес поет осыпаются перья листья хвоя. Падкая на блеск сойка целится в глаз. Тонкое колесо кареты переезжает сухую ветку шиповника ветка трещит пассажир просыпается недовольно икает Промаха грязно ругается Парис их слышит Эмма и оставляет оконце солнечный вуайер. Ник ждет Эмму в резиденции Бовари. Карл Великолепный не принимает он занят важнейшими проблемами нарыва на внешней по-верхности коленного сустава герцога Руди. Сей сложнейший внешнеполи-тический вопрос потребовал даже присутствия благоразумнейшей Фортуна-ты-Фелисите, жемчужины кабинета искуснейшего среди монархов. Ник спокоен. Табак нюхает синюю склянку в кармане его сюртука. Морщится от смерти. Жюстен-Голубоглазый голубем оборванным летит она выпьет цветы прорастут сойка вонзилась молчит тарантас щетинится шипами шиповник сквозь него продирается к сексу солнце. Перестает вздыматься могучая грудь Альтера он прислушивается Эмма мелко вздрагивает меж его ног свернувшись в клубок Нормандец ломает ветви чайной розы Парис недо-уменно Нормандец вламывается в скрипит пол под Жюстен видит огром-ную. Резиденция Бовари: «Эта склянка от мсье Омэ для Вашей супруги, Ваше Величество». — «Благодарю Вас, благородный друг. И что же предрекают бо-ги ей?» — «О, речи их не остановить — потоком льются ибо… С ней будет все… написанное». Акт прерван, акт закончен. Эмма и Альтер едины под взором Нормандца. «Отец…», едва лепечет Слепой. «Гюстав», ненавидя, шипит Эмма. «Это же я», ужасается Нормандец и просыпается.