Сергій Монахов / РЕМАРК, ТОВАРИЩЕСТВО И САМЫЕ СЕКСУАЛЬНЫЕ ИКРЫ В МИРЕ

РЕМАРК, ТОВАРИЩЕСТВО И САМЫЕ СЕКСУАЛЬНЫЕ ИКРЫ В МИРЕ

Это было месяца четыре назад. Я дочитал Ремарка и лег спать.

Мы ждали, когда за нами приедут машины. Не знаю, сколько нас было, но все мы поместились под небольшой земляной насыпью, на ко-торой росли три тоненьких березки. Новички плакали и дрожали, и при каждом взрыве — все сильнее и сильнее. Это действовало на нервы, но никто им даже слова не сказал, все помнили свой первый день на фрон-те… Только Кат один раз что-то буркнул и начал уминать сырую картош-ку, которой были набиты его карманы — одному Богу известно, где он ее раздобыл.

Снаряды взрывались с каждым разом на один метр ближе. И хоть нам пока что нечего было бояться, каждый понимал, что это смерть метр за метром тянется к нашим душам.

Кат доел свою картошку и тут же заснул. Такой был наш Кат.

Наконец, снаряды добрались и до нас. Первый снес подчистую од-ну из трех березок. (Когда-то я влюбился в девушку, у которой был парень, и жутко горевал, но спустя совсем немного времени его на-смерть сбила машина; помню, мы занимались с ней любовью, а мне все мерещились перед глазами его кишки на асфальте, хоть меня там тогда и не было).

Новички с диким визгом побежали прочь из нашего укрытия. За ни-ми побежали и все остальные. Кат бежал рядом со мной, и думал, что все это — его сон после сырой картошки.

Всюду падали снаряды. Я старался бежать туда, где только что был взрыв — вероятность того, что два снаряда упадут в одно и то же место, была минимальной, но все равно очень большой, потому что па-дали они действительно всюду.

Вдруг какой-то новичок, бежавший зигзагами, пересек мне путь, и я, налетев на его ноги, кувыркнулся в воздухе и упал в небольшую яму (наверно, от снаряда). При падении я сильно вывихнул лодыжку и рас-царапал руки. Я начал звать Ката, но чувствовал, что он уже далеко.

Я пролежал в этой яме с полминуты, как вдруг услышал откуда-то крики: «Газ! Газ!». У нас был один парень, родом с севера, звали его — Газ, сокращенно от Гаскойн — такое странное у него было имя. Так вот, я сперва подумал, что это кто-то его зовет… (Когда лежишь под дож-дем смертельных снарядов, земли и оторванных частей тела, то на-чинаешь думать не головой, а задницей, которая, плюс ко всему, только и хочет, чтоб ее запихали в теплое и спокойное место — по-дальше от холодного осколка).

Наконец, в нос ударил резкий запах, и я инстинктивно задержал дыхание. Кое-как разодранными руками я присобачил маску к лицу и снова начал дышать…

Уж если и говорить о том, кому война может принести пользу, так это церкви, без сомнений. Иногда мне кажется, что мы здесь потому, что какие-нибудь религиозные уроды решили развернуть борьбу с атеизмом и лучше, чем война — ничего не придумали.

Маска барахлит. Дышать становится тяжелее. Я слышу, как где-то рядом кто-то молится. Я слышу только постоянно повторяющееся «Го-спо-ди» и истеричные всхлипы. Значит, ветер унес газ. Я снимаю маску и делаю легкий глоток воздуха. Все нормально, и я с громким сипом вдыхаю полную грудь. Чувствую резкую боль и рвотные позывы.

«Пауль! Пауль!!!» — это Кат. Я слышу его голос. Я кричу ему в от-вет. Мой голос теряется в грохоте снарядов — начинается второй акт бомбежки. Кто хоть раз был на фронте, того всю жизнь типает даже от хлопка пальчиковой петарды.

Кат появляется, как из воздуха, и взваливает меня себе на плечи. У него все в порядке. Даже лицо спокойное. Я чувствую, как от него пахнет малиной — умом тронуться!

Наконец, подъезжают машины, но до них еще бежать и бежать. Кат несет меня на себе, так что мы тянемся последними.

К нам на встречу спешат санитары. Кат отдает меня им, а сам бе-жит к машине, но перед этим засовывает мне в карман мятную конфет-ку. Единственно хорошее, что породила война — это товарищество.

Я теряю сознание.

Прихожу в себя уже в машине. Мы лежим тут штабелями, и нам еще повезло — те, кто не пострадал, сейчас набиты, как сардины в бан-ке. А ведь всего полчаса назад мы мирно сидели под небольшим холми-ком и тремя тоненькими-тоненькими березками!

Есть ли этот холмик сейчас…

Я лежу на второй полке. Медсестра перевязывает мне лодыжку. У нее очаровательные икры. Все ее тело дрожит — она напугана. Боже, если б у меня были такие икры, я бы вообще ничего не боялся!

Она заканчивает перевязку, но я не хочу, чтоб она уходила. Я го-ворю ей, что ушиб и вторую лодыжку. Она достает еще один бинт…

С каждой секундой она дрожит все больше. Так дрожат под дож-дем особо верующие люди — они думают, что это слезы Бога. Я своими глазами видел таких, честное слово.

У меня начинается эрекция. Я достаю мятную конфетку, чтобы от-влечься, но это бесполезно. Медсестра бинтует мне ногу и ничего, кроме нее, не видит. Я не могу оторваться от ее икр.

Вдруг она бросает взгляд на меня и, увидев, как топорщатся мои штаны, тихо вскрикивает.

В этот момент рядом с машиной падает снаряд, и все летит куба-рем. Я слетаю со второй полки и падаю на ржавое днище лицом вниз. Мой член разрывается от боли. Машина едет дальше.

Сестра начинает собирать медикаменты, которые разлетелись по всем углам. У нее разбит лоб, но икры не пострадали.

Каждый тулится туда, где был до взрыва. Я забираюсь на свою полку и ору от боли внизу живота. Теперь штаны топорщатся там вполо-вину меньше.

Я сильно ушиб руки — они немеют, как будто я опустил их в ледя-ную прорубь.

«Член! — кричу я, — мой член!!!»

Медсестра дрожащим голосом спрашивает, что ей делать. Она действительно напугана. Она не для этого места.

Я говорю, что забинтовать было бы вполне логично.

У нее начинают течь слезы. Это место не для нее. Ей бы стоять в музее, на стенде с табличкой «Идеальные Икры» и внизу — «Пальцами не трогать!»… Ей бы печь пироги, да телевизор смотреть…

Но она стоит надо мной и трясется еще сильнее, чем машина.

«Член! — ору я, — сестра, у меня детей из-за вас не будет!!!»

У нее начинается истерика.

Она стягивает мои штаны. Зрелище ужасное. Кровь так и не отхо-дит — эрекция в полную силу. Приблизительно в середине член синюш-ного цвета. Правда, очень похоже, что у меня теперь два члена: часть органа висит буквально на одной лишь коже.

Она роется в аптечке, но все бинты разобрали другие сестры. Она спрашивает у них: осталось ли хоть чуть-чуть? Ответ — нет…

Она берет висящую часть и поднимает ее, пытается пристроить в нужное место. Боль невыносимая. Член соскальзывает, она трясется.

Я ору, срываясь на сип.

Наконец, она берет его двумя руками и крепко фиксирует. Своих рук я не чувствую. Лодыжку, скорее всего, ампутируют. Я смотрю на вы-дающиеся икры и плачу от досады. Те, кто более или менее при созна-нии, начинают кричать «А-а-а! Мой член!», но на это никто не обращает внимания.

Через невероятную боль я чувствую теплые руки медсестры — мне легко и беспечно. Возможно, это скудное эротическое ощущение будет последним в моей жизни, но я почему-то не жалею об этом.

Всю дорогу до госпиталя она держит мой член и молится.