Симон Чорний

Я не разбираюсь в химии. Вообще. Так же туго с алгеброй, геометрией и  физикой. Деньги я считаю калькулятором, и меня спасает то, что это происходит нечасто. Когда нет калькулятора, считаю на пальцах.

А всё оттого, что в школе я, сидя за задней партой (обязательно у окна!) занимался двумя вещами: Либо размышлял о коммунизме на Марсе (революционные перемены и развал совка как-то прошли мимо моего накокаиненного книжками ранних Стругацких мозга) либо писал стихи на задних страницах общих тетрадей. Если в вопросах будущего Союза Марсианских Коммунистических Республик я наглухо терялся в районе второй половины двадцать седьмого века, то с поэзией дело обстояло не в пример лучше:

<Я в экстазе -
В унитазе
Завелась форель.
Это, скажем без утайки,
Просто беспредел>.

Я тайком мечтал о желтой кофте с плеча Владимира Владимировича Маяковского.

Учителя точных предметов недоумевали, как случилось, что меня определили в  школу к детям с нормальным развитием, и тихо меня презирали.

Учителя же всякой гуманитарной лабуды глазели на меня, как первоклашки на клоуна, у которого вдруг из уха вылез коростель, и тоже недоумевали - мальчик был явно не от мира сего: Когда я говорил, что у машин на мосту сегодня грустные глаза, или что Булгаков согласовывал с Воландом лично те куски романа, где шла речь о нем, Воланде, у них делался блуждающий взгляд и  они поспешно повелевали мне сесть.

Наилучший контакт был с трудовиком и физкультурником. Из-за того, что был я  хилый очкарик с руками прямо из задницы, эти два мужика относились ко мне соболезнующее. Если бы мне не было так мало лет, они наливали бы мне на каждом уроке, чтоб хоть как-то поддержать меня в этой несомненно бесперспективной для меня затее под названием жизнь.

Потом в моей жизни появилась перемотанная скотчем чудом живая кассета МК-60. На ней был записан кусок зычного и мясистого альбома группы со странным ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА. ТАКИХ текстов я не слыхал. Это была первая доза и  одновременно — <золотой укол>. Видимо, это пожизненно. Мой распахнутый от того, насколько виртуозно алкоголик и наркоман Егорка Летов жонглирует словами, рот не закроется, видимо, уже никогда.

Потом пришла пора идти в армию. В армию не хотелось, поэтому я поплелся в  Универ. Это была пора чудес. Чудом поступил, чудом попал на военную кафедру (атавистическое желание показывать из окна маршрутки задницу, проезжая мимо облвоенкомата, сохраняется до сих пор), чудом получил гордое звание замполита, чудом дипломировался: Недоумеваю до сих пор. Когда беру в руки свой диплом, невольно проникаюсь нереальным уважением к тому чуваку, про которого он написан.

И, конечно, золотая пора: портвейн из горла на площади Ленина, вписочные флэты и сейшена, репточки в сырых гаражах и концерты в обоссанных клубах. Записав с причудливым днепропетровским музыкантом Димой Графом феноменальный по лажовости трехчасовой альбом, убедился, что что-то с голосом, слухом, чувством ритма и, по всему, ориентацией в реальности. Тогда-то и стало ясно, что Джима Морриссона не выйдет.

Но зато я был хороший работник. Ночной продавец. Мусорщик. Курьер. Охранник металлоплощадки. От той поры осталась стойкая и лютая ненависть к  галстукам.

И вот однажды мне попалась в руки потрепанная книжонка с ни о чем не говорящим названием : <Чапаев И Пустота>. Некто Пелевин. Я перелистнул страницу, другую и -вынырнул только наутро, когда пришел сменщик. Причем на середине второго круга перечитывания.

Дальше всё было ясно.

Через неделю я начал <писать прозу>- тюкать двумя пальцами по клавишам печатающей машинки.

Ночами, на металоплощадке.

Она так и осталась моей любимой — моя первая вещь с оригинальнейшим названием <Никто не ждет в Зазеркалье>. Хотя, перечитывая её сейчас, я  хохочу до упаду — какой самонадеянностю была возомнить себя вправе писать вообще что-либо, кроме объяснительных за пьянство и разврат на рабочем месте:

Параллельно с тюканьем по клавишам шла какая-то жизнь — я преподавал, служил научным сотрудником в закрытом институте, занимался ещё черте чем, мелькали какие-то девочки, пустые бутылки выстраивались вдоль стен:

Я ходил в комсомол, я ходил к самодеятельным бардам, я ходил в сетевую контрукльтуру и еще в сотню разных мест — глубоко и не очень. От комсомольцев я ушел, увидев их бесноватость. Унес при этом бутылку водки. Экспроприировал. На спевки хоровых бардов — <Как здорово что все мы здесь сегодныя собрались>, больше смахивающие на шабаши сектантов, я просто не пришел однажды. Сетевая контркультура запарила своим развесистым скотством и адольфовыми усиками.

Теперь остался один настоящий, чистый кайф — когда прорубит, судорожно дотянуться до компа и зарядить на винт очередную порцию очередного бреда.

И тогда:

Впрочем, читайте сами, если не в лом — в моих <произведениях> всё сказано и  так.

Аминь.